— Не трогай! — кричит ржавоглазый, но поздно — Теттигония уже ничего не может с собой поделать, ее притягивает, окутывает чем-то с головы до ног, не давая шевельнуться, потом в каждую частичку тела цепляется по крючку, которые расходятся в стороны, сначала растягивая несчастную замарашку, а затем и вовсе разрывая ее, обращая в полупрозрачное облачко, всасываемое сквозь поверхность пирога.

Нет ни боли, ни страха. Лишь узнавание. Сколько раз ей приходилось испытывать подобное в своих странствиях?

Миллиарды миллиардов не обследованных звездных систем, планет, прокаленных радиацией и промороженных космическим холодом каменных глыб.

Редкие вкрапления маяков вдоль проложенных сквозь пустоту межмировых магистралей.

Заброшенные станции наблюдений — останки безнадежных попыток планомерного освоения Периферии.

Мертвые корабли таких же мертвых ничтожеств, наконец-то осознавших бессмысленность собственного бытия.

Одиночество — вот что сжирало изнутри. Сколько раз рука тянулась к клавише экстренного сброса давления, срабатыванию которой не помешали бы давно обезвреженные «защиты от дурака», и сколько раз срабатывала более надежная «защита от дурака», вплавленная в душу Высокой Теорией Прививания.

Ей казалось — еще чуть-чуть невыносимости бытия и последние предохранители сгорят, падут оковы, скрепляющие душу и тело, и тогда придет желанное мгновение для последнего послания: «Прошу, никаких домыслов о содеянном».

Порой она думала, что можно сделать совсем иначе. Достаточно ввязаться в такую авантюру, откуда у нее не окажется шансов выбраться. Мерзкое словечко «суицид» заменим на благородно-героические — «безрассудство». Как там у нас со статистикой благородно-героического безрассудства? Где во вселенной расположен тот алтарь, на который больше всего возлагается человеческих жизней во имя Ее Величества Науки?

Что нам на это скажет Коллектор Рассеянной Информации вкупе с Глобальным Информаторием? Скажет свое обычное: «Предъявите, пожалуйста, ваш допуск»? Ну, ничего иного от вас и не ожидалось.

Человек Воспитанный тут же бы опустил руки и занялся другими делами, как и подобает Человеку Послушному. А вот Человеку, Решившему Одолеть Высокую Теорию Прививания, такой ответ как шило в одно место. Ведь недаром моей специализацией является «решение краевых задач в точках экстремума» — этакий эвфемизм для «задач, не имеющих решения». Но тем лучше. Нет ничего скучнее, чем решать задачи, имеющие решения. Гораздо интереснее решать задачи, решения не имеющие.

Информационная оболочка реальности может рассматриваться как ее голографический слепок, где по капле воды можно узреть не только существование океанов, но и существ, их населяющих. Принцип полноты, если угодно. Нетривиальное обобщение теоремы Геделя, если кому-то понадобится точная ссылка.

Отсюда лемма: любая сколь угодно закрытая информация восстанавливается в своей достаточной полноте путем косвенных запросов. Сколько понадобится подобных запросов — одному богу известно. Вполне возможно, что бесконечно много. Но ведь математике неведомо понятие ограниченности человеческой жизни, верно? А потому даже такое решение, для индивида практической пользы не имеющее, все равно является решением.

Впрочем, есть еще и везение. Математикой оно тоже не формализуется, но для человека — единственный путь преодолеть собственной жизнью безнадежность краевых решений в экстремальных точках. Везение, когда гора отработанных информационных карт внезапно рождает смутно знакомое: «бутылка Клейна», непонятно каким боком относящееся к задуманному предприятию, и вместо того, чтобы сбросить очередной запрос на пол, почти полностью укрытый листопадом аккуратно заполненных машинным стилом квадратиков, все-таки цепляешь его к стенке и глубоко задумываешься.

Нет, отнюдь не о «бутылках Клейна» и не о «листах Мебиуса». О душе. Мир, отринувший трансцендентность человеческого бытия, никогда не принимает в расчет тот субстрат, из которого, в конечном счете, произрастают психология, социология, ответственность и, черт возьми, даже чувство прекрасного!

Куда попадает душа после смерти своего физического носителя? Или она всего-лишь куколка-паразит, что растет в человеке, питаясь его жизненными соками и отравляя продуктами своей выделительной системы — совестью, например? И тогда смерть есть всего лишь окончательное созревание паразитки-души, которая прорывает бренную оболочку, расправляет крылья и воспаряет в мир трансценденции?

Никто не ведает ответа. Древний феномен религиозного чувства исчез из духовной практики человечества. Не потому, что полетев в космос, человек не обнаружил в нем ни фирмамента, ни Господа. Создав рай полуденного дня, где доброта и дружба изгоняют мрачные тени злобы и зависти через разумно и искусно построенную систему социальных клапанов, человечество спустило вслед за нечистотами собственную душу. Душа — излишняя гипотеза, подлежащая вивисекции оккамовской бритвой.

— Доченька, ведь у тебя неплохо получалось вышивать гладью, — скажет мама.

— Девочка, кузнечик мой, а может пойдешь к нам в лабораторию заполнять дневник наблюдений? — предложит папа.

А Петер ничего не скажет, только хмыкнет и уставится в этюдник.

Полдень не лучшее время для размышлений о собственной душе. Особенно здесь и особенно сейчас, когда солнце не заходит за горизонт, теплый ветер шевелит ветви ветви гигантских елей, детские звонкие голоса нарушают тишину поселка и, выйдя на веранду есть заполярную клубнику со сливками, не верится ни в рай, ни в ад.

— Нужно бежать, — скажет она самой себе, прихлебывая сливки и не ощущая никакого вкуса. — Бежать на самый край вселенный.

— Познакомтесь, это мой муж, — скажет Ванда.

— О чем ты? — спросит Петер, и хотя его вопрос — к Ванде, она вдруг оттолкнет тарелку и ответит:

— Давным-давно существовала секта бегунцов. Представьте, жил-был человек, много работал, плохо ел, а может и наоборот — мало работал, но ел хорошо, имел или не имел семью, был на хорошем счету, а может пользовался дурной славой. Не имеет значения. Понимаете? Никакого! Но вот в один прекрасный день человек все бросал — работу, жену, друзей — и бежал. Бежал куда глаза глядят. Бежал дни и ночи, в любое время года. Спал только тогда, когда силы его покидали, и он падал на обочине дороги, проваливаясь в черный, как сама смерть, сон. А пробудившись снова бежал. Ел только то, что находил или что подавали добрые люди. Пил из луж, озер и рек…

(- Фууу… Как септично! — сморщит носик Ванда, но папа толкнет ее локтем, чтобы замолчала.)

— Бежал даже когда болел, харкая кровью, обливаясь лихорадочным потом, бежал, бежал, бежал…

— К чему ты рассказываешь такие ужасные вещи? — спросит мама.

— Кузнечик, — мягко скажет папа, — это болезнь. Психическое расстройство.

А Петер прозорливо заметит:

— Так давай к гээспэшником! Там эти твои бегунцы — через одного.

— Ой! — всплеснет мама ладонями. — Про них такие ужасные вещи рассказывают…

— И какие же? — живо поинтересуется Ванда. — Кстати, познакомьтесь, это мой муж.

— Я слыхала про одну парочку, которая странствует меж звезд и никогда не возвращается на планету. Они там в космосе даже ребенком обзавелись… Представляете?

— Милая, — скажет папа, — это ведь так романтично — странствовать с любимой от звезды к звезде…

— Это было бы романтично, если бы они не были единокровными братом и сестрой!

— Ага, инбридинг, — хмыкнет Петер.

— Инцест, собаковод! — презрительно скажет Ванда. — Кстати, познакомьтесь, это мой муж.

— Милая, — еще мягче скажет папа, — такие истории не для детских ушей. Лучше расскажи о вышивании гладью…

Вселенная чересчур велика для Высокой Теории Прививания, вот что она тогда поняла. Даже Ойкумена и Периферия чересчур тесны для всего того многообразия, что зовется Человечеством. Поэтому должны существовать пути канализации отклонений, нарушений, извращений и хандры. Не только теория, позитивная реморализация и тайна личности, но и нечто материальное — институты, организации, чья задача: «Как словить и не выпустить чудака».