Поначалу ей показалось даже грустным расставаться со столь привычным ощущением бездонной дыры, еще при ее появлении на свет разверзнувшейся в желудке и жадно поглощавшей все, что замарашка в себя запихивала (ну, кроме переброженной в дервальем желудке рыбы для Господина Председателя), а когда запихивать оказывалось нечего, то втягивая в угрюмую бездну ту мудрость, что от щедрот своих вбивал в головы славной поросли Господин Председатель.

— Дети мои, — вещали перепачканные черной гнилью переброженной рыбы уста Господина Председателя, от одного вида которой Теттигонию прошибал озноб, а в животе начиналось подозрительное бурчание, — славная поросль Высокой Теории Прививания, занесенной в юдоль скорби чудом передовой науки перпендикулярного прогресса, — на этом месте от концентрации таких непонятных, но возвышенно звучащих слов их всех охватывало странное оцепенение — руки, ноги, тело, шея деревенели, они замирали неподвижно, вслушиваясь в голос, который обретал глубину и шелковистость.

…Если добраться до самого низа трюма, отыскать местечко посуше и почище, распластаться там всем телом, прижаться ухом к стальной скорлупе острова, то через какое-то время начинаешь слышать голос бездны, который как две капли воды похож на голос Господина Председателя, каким он обращается к славной поросли, вещая о Высокой Теории Прививания. Но в отличие от Господина Председателя голос бездны говорил на непонятном языке:

— Ihr konnt mich mal am Arsch Lecken! Himmel-Herrgott-Kruzifix-Alleluja, Sakrament, Sakrament an spitziger annagelter Kruzifix-Jesus, Jahre barfuss lauferner Herrgottsakrament!

Иногда так продолжалось долго — голос повторял и повторял шипящие, как изношенная гидравлика, слова. Спустя какое-то время замарашке начинало казаться, что это Господин Председатель тем самым перпендикулярным прогрессом сдвинул свое колоссальное тело с места, вылез из скорлупы стального острова, точно краб пробрался по заросшему огромными водорослями и полипами днищу к тому месту, где лежала Теттигония, и вещал, вещал, вещал только и исключительно для нее — самой славной из всех славных порослей. А заканчивал он всегда так:

— Scheiß Kerl! Dreckskerl!

Что, наверное, означало:

— Возлюбленное чадо мое, Указующий Перст Господина Председателя, наиславнейшее из самых славных среди всех славных порослей, да снизойдет на тебя свет перпендикулярного прогресса и самой высочайшей из всех Высоких Теорий Прививания!

От подобных слов между бедрами становилось влажно, хотелось потянуться, застонать, но замарашка не смела двинуться с облюбованного местечка, надеясь на продолжение обращенных к ней речей Господина Председателя. Однако наступала долгая тишина, сквозь которую проявлялся шелест океана, трущегося о ворсистый бок стального острова.

— Человек, неудовлетворенный желудочно, не способен устремить свой взор не что-то другое, кроме еды, мечтать о чем-то другом, кроме как о хлебе насущном, работать ради чего-то иного, разве что в поте лица добывать себе пищу, — продолжал Господин Председатель, и замарашка тут же возвращалась из мысленного путешествия. — Он дергает левой ногой, пускает слюни, бурчит животом, и помышляет только о том, как быстрее и плотнее набить брюхо. Даже три радости, что дает нам жизнь, оставляют его равнодушным. Любовь Господина Председателя не откроет вам закромов, дружба с Господином Председателем возложит на ваши плечи бремя тяжкого долга, а работа во благо Господина Председателя заставит вас трудиться не покладая рук.

Славная поросль оцепенело слушала речь Господина Председателя, а у замарашки так засвербело в носу, что она не выдержала и невероятно громко для тщедушного тельца чихнула. Грохочущее эхо прокатилось по залу, сбивая с внимающих речам Господина Председателя паутину наведенного транса, подбрасывая в воздух разъяренных ос, которые тут же принялись барражировать, вытянув на всю длину ядовитые жала.

Господин Председатель, уже наполненный воздухом через чадящие компрессоры для очередной порции речи, поперхнулся, тяжко закашлял, огромный лик его побагровел, грудь заколыхалась от неконтролируемого сердцебиения, приступ асфиксии заставил колоссальное тело дернуться, провоцируя систему жизнеобеспечения включить реанимационный режим. В раструбы утилизаторов посыпались выжатые досуха, отработанные доноры.

— Кто… Кто… чихнул? — просипел Господин Председатель, и в теперешнем его бурлении, свисте, клекотании, уже не узнать ту бархатистую глубину, что лишь несколько мгновений назад гипнотизировала славную поросль.

Все пришипились. Не то что никому не хотелось выдавать ближнего своего, наоборот — очень хотелось, лишь бы побыстрее прекратилось пугающее барражирование ос с выпяченными из полосатых брюшек жалами, лишь бы поскорее стихло ужасающее своей болезненностью клекотание и сипение из распушенного рта Господина Председателя, как будто и на самом деле он стал самым обычным человеком, подверженным страстям и недугам.

Но на беду для славной поросли и на сомнительное счастье для чуть не обделавшейся от ужаса замарашки случайный чих, ставший причиной почти катастрофических событий, умело скрыл источник происхождения, хитрым путем расслоившись на многократно отраженные от высоких сводов зала еле слышные звуки, которые затем, наложившись друг на друга, и привели к столь оглушающему результату.

Славная поросль, втянув головы в плечи, бросала косые взгляды друг на дружку, уморительно корчила рожи, точно пытаясь еще больше припугнуть виновника, окажись он случайно сидящим по правую или по левую руку соседом.

— Кто чихнул?! — прогрохотал Господин Председатель, теперь уже более обычным голосом, слегка дребезжащим от закачиваемого в огромное тело успокоительного.

И тут из стройно сидящих рядов славной поросли внезапно вскочил Уста Господина Председателя — не тот, что сейчас, а тот, который был раньше — со смешной плешью, окруженной вечно потными волосинами.

Зачем он вскочил, нарушая субординацию, — тебя не спрашивают, ты и не высовывайся, — так и осталось неизвестным. Может и впрямь желал признаться, что чихнул. Почему бы и нет? Могли ведь двое одновременно начихать на речь Господина Председателя? Могли.

А может вскочил по давней привычке принимать на свой счет все задаваемые Господином Председателем вопросы, что его и сгубило — стоило тщедушной фигурке воздвигнуться над согбенной славной порослью, как его тут же нанизала на жало подоспевшая оса, скусила и сжевала голову, отчего из разорванной шеи ударил фонтан крови, окропив сидящих. Подлетели еще осы, и, надсадно гудя, принялись за тошнотворное пиршество. В несколько мгновений от тела Уст Господина Председателя ничего не осталось, не считая расплывающиеся там и тут лужи крови, да редкие ошметки мяса, упавшие с осиных жевал.

Господина Председателя жертвенный поступок Уст нисколько не обманул, ибо он продолжал яростно вращать глазом и обильно пускать слюни:

— Кто чихнул?!

Потрясенной ужасной смертью замарашке показалось, что бельмастое око вперилось прямо в нее, осмелившуюся взглянуть в лицо Господина Председателя, дабы проверить — поверил ли он, что проступок совершил Уста. Она обмерла и еще с большим ужасом (если такое вообще возможно) почувствовала, что под ней растекается горячая лужа. Замарашка зажалась, но моча изливалась без удержу, да так обильно, будто она специально копила ее к такому знаменательному событию.

И еще она поняла, что выдала себя с головой. Полностью и бесповоротно призналась в содеянном, за которое поплатился жизнью ни в чем не повинный плешивец. Вот только сил подняться у нее нет. Противно сидеть в луже, ощущая как все больше и больше взглядов скрещиваются на ней — сорной поросли, недостойной Высокого Прививания. Все тело стало будто жидким — этакий кожаный мешочек, наполненный водой, которая струйкой изливается из нее. Еще чуть-чуть и тельце окончательно сдуется, распластается по полу грязной тряпкой.

Не в силах вынести позора, замарашка пробормотала:

— Э… это… я чи… чих… нула, я… я… — в носу вновь засвербило и, она опять оглушительно чихнула, доказывая собственную вину.