— Ты чего испугался? — поинтересовалась огромноголовая тварь. — Там ничего нет.

Мальчишка прижался к Свордену Ферцу холодным, мокрым тельцем и оказался каким-то неприятно мягким, словно бы лишенным костей. Точно лягушку обнимаешь. Огромную, склизкую лягушку. И еще мокрые штанишки.

Повернуться к стакану спиной не получилось — Сворден Ферц не смог пересилить жуткое ощущение, что стоит только подставить беззащитную спину, и таящийся в модуле переброски ужас тут же выползет, выскочит, вылетит наружу… Поэтому он медленно отступал под сень деревьев, прочь от ядовитой желтизны, которая тихо и незаметно выворачивала полянку из привычного мира в какой-то иной.

— Там ничего нет, — настойчиво повторила тварь.

— Ты ошибаешься, — шевельнул пересохшими губами Сворден Ферц. — Там чудеса и страхи, передай по кругу…

— Вы никогда ничего не видите, — почти капризно сказала тварь. — Если бездонную дырку заклеить, то вы ее никогда не приметите. Я точно знаю. Вы не можете видеть то, что может видеть мой народ. Поэтому если я говорю, что там ничего нет, ты должен верить мне, а не своим глазам.

У Свордена Ферца возникло неодолимое желание пнуть четвероногого софиста, только бы он прекратил разглагольствовать, но самоуверенная тварь уже отвернулась и потрусила к стакану.

— Стой, — хотел крикнуть Сворден Ферц, но из горла не вырвалось ни звука. Ноги стали совсем ватными, а в голове крутилась по замкнутому кругу единая мыслишка: «Сейчас оно его, сейчас оно его, сейчас оно его».

Распаленное страхом воображение услужливо рисовало картинку, где дьявольски упрямая и высокомерная большеголовая тварь трусцой подбегает к стакану, неловко приподнимается на задние лапы, ухватывает когтями высокую дверь, приоткрывает ее, долго, очень долго смотрит внутрь, а затем по ее телу пробегает дрожь, задние лапы приседают, тварь начинает как-то распухать, словно ее надувают изнутри, но Сворден Ферц каким-то образом понимает — не надувают, а нечто огромное, извивающееся протискивается внутрь зверя, влезает в его шкуру, безнадежно стараясь уместиться в чересчур мелковатой одежке, отчего та начинает скрипеть, трещать, большеголовая тварь пытается оттолкнуться лапами от стакана, ее огромные глаза еще больше пучатся, слюна и кровь брызжут из разорванной пасти, тварь теперь уже неудержимо раздувается, становясь похожей на нелепый воздушный шар, а затем оглушительно лопается, исчезает в фонтане разлетающихся в стороны ошметок. И лишь огромная голова избегает подобной участи, целой и почти невредимой падая под ноги Свордена Ферца, косясь на него обиженным глазом и заявляя:

— Виноват, был неправ!

На самом деле ничего ужасного не происходит. Дьявольски упрямая и высокомерная большеголовая тварь трусцой подбегает к стакану, неловко приподнимается на задние лапы, ухватывает когтями высокую дверь, приоткрывает ее, долго, очень долго смотрит внутрь, затем закрывает и такой же трусцой проделывает весь путь обратно, виновато опустив голову и прижав уши.

Тварь посрамлена. Тварь уничтожена. Возможно, ей и впрямь лучше лопнуть, как мыльному пузырю, только бы избежать неминуемого унижения, когда Сворден Ферц с оттяжкой даст ей крепкого подзатыльника, со смаком и придыханием произнося:

— С-с-с-собака!

Но ничего подобного Сворден Ферц, конечно же, не сделал. Он лишь повернулся спиной к полянке и пошел в сторону поселка, крепче прижимая к себе мальчишку, который немножко отогрелся, обрел обычную человеческую упругость и твердость. Ребенок горячо дышал, уткнувшись в шею Свордену Ферцу, и по его дыханию тот догадался, что мальчишка спит.

Тварь плетется сзади и угрюмо сопит. Она даже аккуратно обходит ягодники, а не прет напролом, давя клубнику. Но Сворден Ферц прекрасно знает цену ее мнимому смирению. Его хватит максимум до поселка, куда тварь наверняка ступит с ушами торчком и хвостом пистолетом. Хочется даже ехидно переспросить: «Так от кого-кого заклеили ту бездонную дырку?», но мальчишка уютно посапывает, и не хочется его будить.

Сгустившаяся тьма вновь разбавляется светом, который пробивается из-за неохватных стволов деревьев. Гигантские даже по здешним меркам секвойи башнями вздымаются над соснами, словно над подлеском. Слабо фосфоресцирующее небо окрашивает верхушки секвой в пепельный цвет, будто их макнули в тягучую патоку, и та медленно стекает вниз бледными потоками.

Земля под ногами запружинила. Сухие иголки перестали колоть ступни, и Сворден Ферц понял, что они вышли на дорогу. Давным-давно обездвиженная, она все еще сохраняла запас тепла, не такого уютного, какой обогревает промерзшего странника у растопленного камина, а неопрятного, угловатого, словно и не тепло это вовсе, а крошечные разряды впиваются в тело, гальванизируя застывшие от холода мышцы.

Бредущая позади тварь шипит и ругается. Ругается она смачно — на всех известных человеческих языках, демонстрируя то ли свою эрудицию, то ли испорченность. Если бы мальчишка не спал, Сворден Ферц обязательно прервал столь захватывающий экскурс в инвективную лексику хорошим пинком, на который тварь напрашивается аж от самого берега. А так остается только слушать. Особенно часто тварь повторяет:

— Dummkopf! Rotznase!

Судя по тому, с какой выверенной артикуляцией она их произносит, тварь обожает эти словечки. Причем выговаривает их с явным привкусом пародирования кого-то очень знакомого Свордену Ферцу. Не то чтобы он слышал подобное непотребство из уст имярека (тем более, что и вспомнить — кто же это такой Сворден Ферц пока не мог), но манера выговаривать слова веско, мрачно, филологически точно вызывала ощущение ускользающего узнавания.

Мальчишка продолжал спать, безвольно опустив руки, отчего нести его стало еще более неудобно — приходилось поддерживать за спину, чтобы он не опрокинулся назад. Так иногда делают совсем малые дети, чем-то очень обиженные, даже во сне желая оттолкнуть от себя виноватых взрослых. Порой он и вовсе начинал возиться, словно пытаясь освободиться от крепких объятий, спуститься на землю и уже собственными ногами топать в поселок.

Сворден Ферц не возражал бы, но чувствовал — мальчишка спит, и все его движения лишь отражение снов. Странных и беспокойных снов, похожих на осколки разбитого зеркала, в которых мальчишка плутал, не находя выхода из абсурдных кошмаров и кошмарных абсурдов. Их тяжкие испарения просачивались сквозь поры кожи, осаживаясь капельками пота на висках и верхней губе ребенка.

— Зря ты его взял, — вдруг выдала тварь, прекратив ругаться. — До меня только сейчас дошло — зря ты его взял.

— Нужно было оставить ребенка в лесу? — риторически спросил Сворден Ферц.

— Да, — тварь протрусила немного вперед и, повернув голову назад, вперила тяжелый взгляд в ношу Свордена Ферца. — Его нужно оставить в лесу.

— Чем же он тебе не угодил? — поинтересовался Сворден Ферц.

Теперь, когда до поселка осталась пара шагов, и между деревьев уже видны выложенные камнями аккуратные тропинки с витыми скамейками и столбиками освещения, он не прочь поболтать со зверем на отвлеченные темы. И не беда, что тварь выбирает какие-то злые, звериные поводы для разговора. Тварь она и есть тварь.

— Это неправильный детеныш! — резко заявила тварь, остановившись и преградив дорогу.

— Вот те раз! — от изумления Сворден Ферц даже остановился.

Несмотря на зверский вид и отвратительный характер тварь раньше как-то не позволяла себе высказывать подобные суждения о ком-то или о чем-то. Конечно, ей многое не нравилось в окружающем мире, но в чем-чем, а в стремлении переделать его под себя тварь сложно было уличить. В том-то и заключалась сила огромноголовых — они обладали потрясающей приспособляемостью и пластичностью к тем условиям, в которых решили жить. Они неукоснительно придерживались не ими заведенного правила: «Пришел в Рим — будь римлянином», во всех его возможных коннотациях, включая брюзжание по любому поводу, высокомерие, язвительность, кои однако оставались лишь словами, легко прощаемые великодушными богами приблудившимся к ним зверушкам.