— Если не хочешь… — начал было Сворден Ферц, но Шакти нетерпеливо защелкала пальцами. Пришлось дать прикурить.

Шакти затянулась и, даже не поперхнувшись, осторожно выпустила дымок в слабо фосфоресцирующее небо. Присела на корточки, зажала сигарету в зубах, протянула к костерку руки, словно пытаясь согреть их. Огонь робко осветил лицо с кокетливой родинкой на верхней губе, заплясал в серых глазах, окрасил вьющиеся каштановые волосы багрянцем.

— Я думала моя карьера навсегда закончена, — сказала она очень тихо. Будто разговаривала сама с собой. — И всю оставшуюся жизнь проведу в музее, описывая артефакты внеземных культур.

— Почему? — Сворден Ферц присел рядом, ощутив тепло ее плеча.

Шакти помолчала, вытащила изо рта сигарету, повертела ею, словно размышляя — бросить ее в костер или докурить, снова сделала глубокую затяжку.

— А вы будто не знаете.

— Не знаю, — признался Сворден Ферц. — Ей богу, не знаю. Я здесь уже черт знает сколько времени, а тут ваша экспедиция как снег на голову. И все быстрее, и все впопыхах…

— Слышали об операции «Колыбель»? — прервала его Шакти.

— Н-нет, — мгновение поколебался Сворден Ферц. — И что за операция такая?

— А, неважно… Теперь уже все неважно, — бросив окурок в огонь, Шакти поднялась и пошла прочь. Туда, откуда пахло водой.

— По… — начал было Сворден Ферц, но осекся, так как на границе света и тени Шакти остановилась, стянула с себя всю одежду и шагнула вглубь леса.

Ничего не оставалось, как плюнуть, подхватить карабин, одеяло, скомканные майку, шорты и, напоследок пнув «золотого петушка», отправиться вслед за женщиной.

Когда-то здесь взорвалось нечто очень мощное, оставив в земле огромную, идеально круглую воронку. Постепенно она заполнилась водой, искореженные деревья обросли мхом, как и вывороченные из земли громадные каменные блоки. Неохватные стволы вздымались вверх, переплетались ветвями, а с них к воде спускались лианы.

Свинцовый привкус почти не ощущался, но глыбы оказались горячими — даже сквозь подошву ботинок это ощущалось. В промежутках между блоками и кое-где вокруг озера виднелись каменные изваяния — не то абстрактные скульптуры, не то скульптурные абстракции.

— Я здесь, — помахала рукой Шакти почти с середины озерца. Мокрые волосы облепили голову, из воды виднелись бледные плечи, похожие на русалочьи.

— Не замерзни, — проворчал Сворден Ферц, устраиваясь на глыбе, которая краем скрывалась в озере.

— А тут вовсе и не холодно, а очень даже тепло.

— Ага.

— Окунись.

— Что-то не хочется.

Шакти засмеялась, нырнула и вынырнула почти у самых ног Свордена Ферца. Встала из воды во весь рост, встряхнула мокрыми волосами. Сворден Ферц отвел глаза, пытаясь сосредоточиться на рассматривании одной из нелепых статуй, напоминающей огромноголового зверя.

— Здешние девушки красивее?

Сворден Ферц пожал плечами:

— Н-нет… Наверное, нет…

— Почему?

— Загаженная биосфера… Война… Радиация… — перед мысленным взором вдруг возникло лицо аборигенки — той самой, первой — тощего, мосластого создания с пергаментной кожей, редкими волосиками и слезящимися глазами. Селедка, силой волшебного порошка и заклинания «мутабор» превращенная в подобие человека. — А ты его знаешь давно?

— Да, — она сразу поняла о ком идет речь. — Мы воспитывались в одном из корневых интернатов, у нас даже был один Учитель, пока…

— Пока…?

— Не важно. Уже ничего не важно… Ты быстро догадался.

Сворден Ферц не ответил, теперь не отрываясь разглядывая нелепую статую. Чем-то она его внезапно обеспокоила, и даже не обеспокоила, а окатила ледяным страхом. Он подтянул карабин поближе.

— Пожалуй, еще окунусь, — сказала Шакти.

— Одевайся, — как можно спокойнее попросил Сворден Ферц.

— Что?

— Одевайся, но не слишком торопись. Не делай резких движений, — господи, только бы она не начала задавать ненужных вопросов, а еще хуже — паниковать.

Теперь их разделяло только нагое женское тело. Тварь пока колебалась — нападать или нет, и Сворден Ферц чувствовал, что чаша весов голода, злобы, хищного инстинкта медленно перевешивает любопытство, опаску, осторожность огромноголового зверя. Позиция оказалась взаимно невыгодной — зверю предстояло еще вскочить на высокий валун, и уж оттуда совершить смертельный бросок, а вот Свордену Ферцу ужасно мешала Шакти, которая продолжала смотреть на него широко раскрытыми глазами, заслонив большую часть сектора стрельбы.

Сворден Ферц очень медленно поднял карабин и поудобнее устроил его у плеча. Шевельнул большим пальцем, включая автоматику, и пот еще обильнее проступил на лбу от количества обнаруженных целей. Они повсюду!

Шакти беззвучно шевельнула губами, словно хотела что-то сказать, но так и не смогла произнести ни единого звука. Дуло карабина почти упиралось ей в грудь, а у Свордена Ферца где-то на втором или даже на третьем уровне сознания вдруг возникла нелепая мысль, что здешние аборигенки не могут идти ни в какое сравнение с холеными плодами гедонистической цивилизации, как нельзя сопоставить жалкие, сморщенные, отвислые молочные железы с бесстыдно выпертыми сосками с этой вот упругостью, подтянутостью, аккуратностью и при всем том — целомудренностью крошечных наверший, предназначенных, кажется, лишь для эстетического наслаждения, а не для запихивания в жадно раззявленные рты уродливых порождений так называемой любви.

Шакти шагнула вперед. Теперь дуло карабина устроилось у нее на плече. Еще шаг, еще. И вот она прижимается к нему, руки смыкаются вокруг его талии, и Сворден Ферц, башней возвышающийся над хрупкой фигуркой, ощущает дрожь ее тела.

Это не возбуждение, нет. Скорее, ПРОбуждение. Запах чего-то полузабытого, но такого родного. Теплота и мягкость щедро выплескиваются на него, обволакивают влажным коконом. Дыхание далекого, но огромного мира, к которому он прикован физически и духовно пуповиной рождения. Заброшенный в пекло ада скиталец, вдруг ощутивший на щеке осторожное касание прохлады, возвещающей о скором конце его мук.

Близость женщины растворяет плотную накипь одиночества, размягчает коросту на кровоточащей душе, очищает от налета спасительного цинизма, врачует раны огрубевшего сердца. Он задыхается. Пот заливает глаза. Руки сводит судорогой.

Озверевший мир, с которым он почти примирился, огрызающийся злой щенок, которого он тщился приручить, клоака пороков и грехов, где он увяз в безнадежье отыскать хоть крошечный осколок драгоценности настоящего человека, мир, уничтоживший наивного гедониста предательством и смертями, но взамен подаривший странное освобождение от пут и кандалов Высокой Теории Прививания, что беспощадно культивирует каждый росток души, этот мир вдруг начал подаваться, отчаянно скрипя, как несмазанный механизм, отступать, взмывать куда-то вверх ветхой декорацией, где среди душных портьер когда-то и происходило чудо преображения человека воспитанного, человека совестливого, человека заботливого, человека сострадающего, человека, отягощенного еще тысячами и миллионами свойств, в просто человека — без всяких свойств и коннотаций.

Оружие выскальзывает из рук и с глухим стуком падает на омшелый камень. Ладони стискивают хрупкие плечи, еще теснее прижимая к себе эту мягкость, эту нежность, это тепло, этот уют. Он глубже, еще глубже вдыхает свежий запах волос, приправленный медовым ароматом яркого солнца, чистого неба, луговых трав, и из него, помимо воли, рвется совсем уж неожиданное, наивное и даже, быть может, жалкое:

— Мама… мама… мама…

— Да, мой колокольчик, да… — тихий шепот в ответ, принимающий его таким, каким он когда-то был — наивным и чистым.

Подкашиваются ноги или сам он жаждет преклониться пред алтарем женщины, так долго ждавшей своего блудного сына — скитальца по проклятым мирам, чьи кривые зеркала уже почти примирили его с собственным искаженным отражением, почти заставили поверить — именно таков он и есть — упырь, сосущий проклятую кровь из чумных больных во имя их же выздоровления, но вместе с заразой лишающий бессильных мира сего и самой жизни, превращая в ходячих мертвецов, потому что чума и есть их единственный способ существования.