- Только вот это, - произнес Улаф и вонзил Эрику в грудь нож. Дурная кровь переполняла этого драчуна всю его жизнь, и от удара она рекой выплеснулась на Улафа и на пол. Так закончил свою жизнь Эрик Рыжий, забрав с собой в могилу оставленный Квельдвульфом в его груди большой нож с деревянной ручкой.

Улаф посчитал себя уплатившим выкуп и теперь жизнь Эгилева сына принадлежала ему целиком и полностью.

Никто не посмел остановить покрытого с ног до головы кровью Квельдвульфа. Он и вправду теперь походил на оборотня - глаза светились, лицо исказилось в жуткой усмешке, отчего зубы кусали непослушные губы и язык, но ничего человеческого нельзя было разобрать в этом рычании. Размахивая секирой и отбиваясь от невидимых врагов, Улаф взобрался на шею медного болвана, словно тот был лошадью, ударил ему по башке мечом, отчего по окрестностям прокатился густой и знобящий гул, и металлическое чудовище сорвалось с места, побежало в сторону гор, разбрасывая молнии.

Наверное, к тому времени кто-то предупредил сына Эгиля об Улафе Квельдвульфе, так как его ферма стояла пустой, лишь небольшие коровы и овцы бродили по скудному пастбищу. Как таран врезался болван в сделанный из земли домишко, разметал бедняцкий скарб отпрыска некогда славного рода, чьи предки не раз становились конунгами, а титул ярла передавался из поколения в поколение на протяжении многих веков. Знакомый запах витал над разоренным хозяйством - страх и ужас перед неотвратимой судьбой пропитал здесь каждый камень, каждую травинку.

Как хмельной напиток ударил в голову уже ничего не соображающего Волка, казалось ему, что его предательское тело источает зловоние цепляющейся за убожество жизни, что он готов превратиться в червя, лишь бы утаиться, спрятаться от наседающих со всех сторон врагов - рогатых карликов и троллей, что вынули, украли во сне его храбрость и теперь ни на что не годен бедный Улаф. Взревел конунг и бросился на ряды врагов с мечом в одной руке и топором в другой, вгрызаясь в их ряды как волк вгрызается в бок загнанного оленя, круша налево и направо твердые черепа, отрубая ноги и рассекая тела до самой земли.

Беден стал Улаф, сын Эгиля, лишившись отца, но теперь совсем нищим сделал его помутившийся рассудком Квельдвульф, расправившись со всем его скотом. Кровь Эйрика Рыжего была разбавлена кровью овец и коров, бьющихся на поле в агонии, и кто знает, не было ли это высшим оскорблением его душе, чей путь в Валгаллу перегородили мычащие и блеющие в страхе твари?

И снова оседлал медного болвана Волк, пришпорил его окровавленным топором, оставив громадную вмятину на покрытой узорами груди, и снова продолжил свою погоню за собственной тенью. Днем и ночью продолжалась погоня. Они забирались все выше в горы между великими ледниками, сверкавшими как драгоценности в редких лучах скупого солнца.

Камень и лед были только вокруг, столь твердые, что ни одного следа не могла оставить на нем жизнь человеческая, но Квельдвульф не нуждался в следах. Он был намертво связан с врагом невидимой веревкой, и кто-то посредине скручивал, укорачивал ее, сокращая расстояние между беглецом и преследователем.

Иногда Улаф натыкался на тела падших лошадей, но потом перестал находить и их - видимо кровник теперь шел пешком дальше в горы, в льды, в неминуемую безмолвную смерть. Не выдержал и медный болван, созданный для тепла южного солнца. Застыл, задергался, пытаясь двинуться дальше, и рухнул, придавив непосильной тяжестью ноги наездника. Казалось Улафу, что теперь уже не встанет он, придется ползти дальше словно змее, цепляясь разбитыми руками за острые камни, но потом боль ушла, и он подняла, с трудом опираясь на копье. Где-то в вершинах слышался смех злобного Локи. Квельдвульф устало погрозил ему кулаком.

Пришлось бросить рядом с болваном топор и мешок с остатками еды. Копья и меча вполне было достаточно, чтобы покончить с этим делом. Он слышал впереди себя хриплое дыхание сына Эгиля, его волочащуюся поступь и его страх. Опираясь на древко Улаф поднялся на перевал и увидел невдалеке бредущего человека с большой корзинкой на спине. Из оружия была у него только палка, на которую он опирался так же, как и конунг, видимо решив пожертвовать мечом или топором во имя нехитрой поклажи. Совсем опустился сын Эгиля, потомок ярлов и конунгов. Что ж, его отец, пожалуй, будет даже рад, если Кведульф прирежет отпрыска как скотину.

Собрал все силы Улаф по прозвищу Квельдвульф, норвежский конунг, владетель Трондхейма, вложил их в бросок своего копья и длинное железное жало легко пробило корзину бредущего сына Эгиля, сбило его с ног, и тот покатился вниз.

Устало присел Улаф на холодный камень, пытаясь унять дрожь в руках и ногах, не испытывая ничего, кроме пустоты в душе и сердце, словно не враг его, а он лишился собственной жизни. Но стойким оказался сын Эгиля и не зря тащил он свой скарб на своей спине - видимо наконечник копья застрял где-то там внутри, так как поверженный враг вдруг снова зашевелился, пытаясь выбраться из-под корзины.

С мрачным любопытством наблюдал Улаф его мучения. Словно червяк под пяткой ерзал тот, выползая из ремней, пока наконец не откатился от корзины и тут же вновь бросился к ней.

Разума лишился, решил про себя Квельдвульф, когда Улаф, сын Эгиля, обнял поклажу с торчащим копьем и принялся раскачиваться из стороны в сторону словно в великом горе. Стон его разносился под небесами, отражался от гор и ножом втыкался в уши Волку. Так страшен был плач, что не мог больше терпеть конунг чужой муки. Поднялся с камня и шатаясь стал спускаться к сумасшедшему.

Не было в нем ни торжества, ни облегчения. Теперь пустота наполнялась стыдом, что придется лишить жизни обезумевшее от страха, тощее и воющее животное, когда-то бывшее человеком. Воистину, страшны споры богов, особенно когда касаются они смертных. И чем ближе приближался конунг к кричащему человеку, тем яснее понимал то, о чем тот кричит, но разум отказывался верить словам.

- Зачем, - кричал Улаф, сын Эгиля, - зачем тебе понадобилась жизнь моего сына! Зачем ты преследовал нас! Зачем, проклятый Волк, не имеешь ты жалости к невинным детям!

Крышка корзинки была распахнута, и Улаф видел светлые волосы маленького ребенка, закутанного в окровавленные шкуры.

Кведульф готов был поклясться всем, чем он владел, что он теперь знает имя внука Эгиля Лысого.

Через несколько лет трое охотников нашли промерзшие трупы двух мужчин и маленького ребенка и похоронили их, воздвигнув три каменные пирамиды и положив внутрь рунный камень с такой надписью: "В субботу, накануне дня малого молебствования, Эрлинг Сигватссон, Бьярни Тордарсон и Эйндриди Йонссон воздвигли эти пирамиды..."

Дальше надпись обрывалась, так как камень охотники подобрали слишком маленький.

После кофе во рту остался противный привкус. Жаль, что он так и не поел. Слишком хороший сорт, слишком хороший помол и слишком хорошая варка - в джезве, среди серого, пепельного песка. Слава несколько раз проглотил горькую, очень похожую на похмельную, слюну и поморщился. В следующий раз буду плевать. Нагло, открыто и прямо на пол коричневыми, волокнистыми плевками. Линолеуму с фальшивым, нарисованным паркетом уже ничто не помешает. И есть буду. Жрать. Даже грибные котлеты. А как насчет растворимого кофе индийского производства с грудастыми и бедрастыми гуриями (или пифиями?) (или ни гуриями, ни пифиями)? Что русскому нормально, то немцу смерть. Побольше сахара и только.

В висках начался перезвон молоточков. Потом кто-то начал пинать изнутри по глазным яблокам. Слава вдавил их назад большим и указательным пальцами, на мгновение ощутив болевое блаженство и на то же мгновение насладившись яркими и разноцветными фейерверками на внутренней поверхности век. Огоньки угасли, тьму прорезали тусклые синеватые полотнища, унылые и слепящие. Когда глаза привыкли к свету, вокруг ничего не изменилось, и Слава вновь зажмурился.