Слава от удивления перестал карябать иссыхающей ручкой по тетрадке, и позеленевший трупный след заголовка прервался уже совсем пустой вдавлиной на рыхлом листе.

Природа утонула. Почва не принимала бесконечный дождь, и он повис между небом и асфальтом промозглым ветром, простудой, апатией и слабостью. Окна и батареи не давали им просочиться внутрь, но занавеси не были задернуты, и невероятный ноябрь цеплялся за глаза, повисал на душе лечебной пиявкой, разжижающей устоявшуюся реальность, разлагающей тромбы предрассудков.

Стал ли он свободнее или счастливее?

Безусловно. Репер зафиксирован навсегда. Точнее - НАВСЕГДА. Зато болтанка возросла неизмеримо. Сюда притягивает все земные ветра. Иногда и птичек заносит, всяких там вов и вадиков. А нам только это и надо - мелкий мусор, пыль, дождь. Счастье. Чтобы стать свободным и счастливым отдайся на волю ветра, как каштановый лист, вцепившийся в грязь и мокроту стекла.

Наконец-то громыхнуло. Сквозняк ударной волной прокатился по классу, подбрасывая учеников, задирая головы, растрепывая прически и тетради, сдувая на пол ручки и карандаши. Забились на доске распятыми птицами плакаты, откуда-то пошел слабый дождик, даже, скорее, - намек на него, привкус на губах и легкое поглаживание щек. Как полагается мигнули лампы, все завыли, а когда свет вернулся, то на пороге стояли плечом к плечу три черные фигуры, влажно блестящие, с выростами на боках и растянутыми над ними дрожащими перепонками. Пахнуло сырой землей, гниющей листвой, на ум пришли толстые вялые выползки на дорожках, Надя зажала рукой рот, а Слава машинально отодвинулся подальше.

- Я не виновата, - пробормотала она, закатив глаза.

Щеки ее расцветились всеми оттенками зеленого, под глазами расплылись, как по промокашке, чернильные пятна и Славе оставалось только развести руками. Разутая нога замерзла.

- Что это на тебя нашло, позволь узнать?

- Токсикоз, наверное, - прошептала она, сделав попытку сказать это на ухо, отчего брезгливый Слава чуть не свалился со стула.

- Так, - вымолвила Эмма.

Волшебного слова оказалось достаточно, чтобы из пришельцев хлынула вода. Каким-то образом она на них держалась, пропитала одежду и сумки, превратила зонты в шляпки старых мухоморов, где плавали однако не насекомые, а листья и сучки, забилась в швы, налилась в карманы и ботинки, прилипла к лицам, высасывая из кожи последнее тепло и оставляя синие засосы. Пришельцы что-то пытались объяснить, но гул водопада поглотил слова. Вода текла и текла, расплываясь поначалу овальной лужей, но затем в ленолиуме были найдены древние пересохшие русла, прорытые во времена протекавшей крыши и прорвавшихся батарей, и озеро излилось, расползлось многочисленными быстрыми ручьями, которые цеплялись за ноги, залезали в туфли, заставляя поджиматься.

Хаос нарастал, и все с удовольствием его подхватили, пока Эмма не стукнула кулаком по столу:

- В раздевалку! Быстро!!

Элла, Валерка-рыжий и Олег заканючили, что они, мол, не виноваты, дождь на дворе, у автобуса колесо спустило, сколько не останавливали, не остановили, хотели домой возвращаться, но до школы ближе было, да и любим, не любим мы химию, литературу, алгебру, вот и пошли пешком, то есть ждали, пока колесо сменят, все промокли, опоздали и сразу сюда, после магазина и буфета, где чай горячий с лимоном попили, не виноваты, сейчас разденемся, напишем, после уроков останемся, завтра принесем, ничего ведь страшного, про чугун мы знаем, а зачем мыло, мы чистые...

Слова текли, вода текла, время утекало. Эмме пришлось собственноручно вытолкать их за дверь и, судя по дальнейшему шуму, спустить по лестнице в подвал. Вернулась она гордой, вся мокрая и счастливая. Стерла карандашные пометки в журнале.

В голове погода постепенно тоже портилась, сгущался сумрак мысли, как и за окном дождь сгустился в крупный, тяжелый снег, начавший выпадать, словно соль в перенасыщенном растворе, прямо на язык, оставляя привкус нечищенных зубов, челюсть уже не могла сдержать такого веса и пришлось подпереть ее ладонью, дабы не отваливалась в судорожных зевках. Глаза зудели от мучительных попыток не заснуть, поэтому приходилось хотя бы раз в несколько минут их открывать, маскируясь под задумчивость. Рука вырисовывала что-то невообразимое и к химии не имеющее отношения. Левое плечо ощущало неестественное, болезненное тепло, исходящее от Нади, сама она испускала некие флюиды, и от всего этого просто хотелось лечь в лужу и захрюкать от удовольствия.

Слухи о приходе Императора принесли волосатые люди, изредка спускающиеся с вершины горы и подкармливаемые безымянной старухой, чья хижина стояла на самом краю деревни почти у подножия величественного леса. Старуха утверждала, что эти создания умеют слушать ветер и мысли своих сородичей, заселявших когда-то почти всю территорию империи от моря до моря, пока во время сегунатства Минамото Есицунэ тот не счел оскорбительным для Императора созерцать волосатые зады своих подданных и не объявил зверолюдей вне закона. При каждом удобном случае охотники деревни сдавали сборщикам налогов высушенные головы и руки, умалчивая о том, что берут добычу на обширном кладбище, где нетленные тела волосатых людей кое-как прикрывает тонкий слой камней.

Старуха варила луковую похлебку и выносила ее к порогу, ожидая пока морской бриз подхватит запах и поднимет его к священной вершине. Покуривая трубочку, она старательно заносила на пергамент ворчание и рычание своих гостей и колола в нос чернильной палочкой любопытных и потешных детенышей. Наверное, эта одинокая старая женщина, рождение и молодость которой в деревушке не помнили и самые древние старики, поросшие мхом и врастающие в землю, несправедливо считалась ведьмой. Кто знает о чем толковали личные враги сегуна Минамото Есицунэ, чей прах уже давно развеял ветер, а катану сожрали влага и ржавчина, но никто не мог поручиться, что кроме слухов старуха не записывала и погоду, и урожай, и наступление болезней, и имена еще не родившихся детей.

Как бы то ни было, к старухе осмеливались приходить только больные, потерявшие всякую надежду на выздоровление, беременные, не желающие зачатого плода, иногда заходил староста, старательно отмахивающийся большим пальцем от духов, чтобы узнать удачное время сева, да почти каждый день заглядывал трактирщик, принося связки лука и унося слухи, предсказания и новости.

Трактирщик О считал старуху родоначальницей своего рода, так как по семейным преданиям после того, как знаменитый Еритомо лишил пра-пра-прадеда О кисти левой руки, и собачья лапа на его спине не привлекла ни одного даже самого захудалого господина, безрукий самурай осел в этой заброшенной деревне и женился на одинокой старухе. Та, несмотря на древность, родила ему совершенно здорового сына и помогла выкупить обветшавший трактир на обочине имперской дороги.

Выложенная камнем колея соединяла Киото и Нагасаки и была достаточно оживленной, пока воины Поднебесной не захватили порт и не вырезали все его население. Войскам Империи пришлось возжечь священный Огонь, в котором и погибли захватчики, но с тех пор земля на много ли превратилась в пепел, и по дороге уже никто не ездил. Трактирщик снабжал мужчин деревни дрянным пивом и слухами, ради которых те только и соглашались глотать отдававшую рисовой вонью бурду.

О лично приносил в отдаленную хижину связки ярко-желтого лука, порой прикатывал оранжевые тыквы, выливал из фляги в потрескавшийся кувшин свое пойло, отчего вечно голодные крысы не осмеливались вылезти из своих нор, и выходил во двор, чтобы проверить жива ли старуха и послушать то, что она читала в своих свитках. Заведенный пра-пра-дедом порядок нисколько не тяготил его - это было хоть какое-то развлечение в череде унылых, пустых дней. Даже ками не селились в этом заброшенном краю, где зимой снег выпадал до пояса, а летом мошкара при каждом слове до отказа набивалась в рот. Веселые духи земли шутили в далеких красивых городах, там придворные дамы щеголяли высокими париками, брили брови, а благородные господа ходили в шелке и ради смеха на спор разрубали слуг напополам.