- Ты гений, Вадик, - искренне признался Слава. Сладкая жуть протискивалась в легкие и ему пришлось обхватить себя, унимая дрожь. Оксана сняла очки и сунула их в кармашек передника.

- Еще бы окна закрасить, - честно посоветовала она.

Бубнов привстал на цыпочки, протянул к окну кисть (Оксана успела отпрянуть от такого мушкетерского выпада), сдернул одеяло и мазнул стекло краской. Оставленная загогулина очень напоминала руку с непропорционально разросшимися пальцами.

- Привет из космоса, - прокомментировал Слава. - Не надо, Бубнов, не старайся. Я все понял. Я даже ВСЕ понял.

Тот уловил угрожающую тональность, в очередной раз бухнул черную кисть в черное ведро с черной краской.

- О кей, бэби.

Оксана придирчиво осмотрела передник и рукава, взяла Бубнова под руку и повела к двери.

- Ты, Вадик, иди, иди. Сейчас уже звонок на урок будет. А мы пока здесь посидим, подумаем, что дальше делать. Иди, иди.

Взявшись за перепачканную ручку, Бубнов растерянно оглянулся, но Слава прощающе махнул рукой - давай, мол, бэби.

И все же здесь чего-то не хватало. Бывает странное чувство - не дежа вю, не желание гармонии, не воспоминание о давнишнем сне..., хотя, возможно, и воспоминание, точнее - неясная тень, старая краска, проступающая сквозь черный лак. Очень далекое, забытое и нужное. Слава потер мочку уха и потерянно осмотрелся. Страшный, черный уют с соседями. Диван и собака. Невыносимое существование, рядом с которой меркнут стены. Страх все же поймал его и слюнявое тепло не спасло. Его так просто не вытолкнешь, не испугаешь декорацией, не втиснешь себя в сценарий или пленку. Разноцветные волосы, щетинка на голове очень идут, идут и, как не пытаешься, не можешь удержаться на грани предписанного бытия. Идешь по снегу, почему-то очень сильно снизу подтаявшему. Нога проваливается только тогда, когда переносишь вес, падаешь и хочешь шагнуть. Но тебя не держит предательски надежная, крупчатая масса. Твердость, опора - только для стоящих, а еще лучше - лечь. Вода заливает ботинок, словно покрываешься там холодным потом. Страх, вот плата за все новое. Нет, неправда. Все высокопарное - неправда. Просто плата за себя, за право быть самим собой, и кто виноват, что ты - это только страх.

- Слава, - погладила по плечу Оксана.

Ты не прав. Я много думала и поняла, что ты не прав. Нет, не так. Это видно сразу. С точки зрения обыденной этики. Видишь, какие я еще помню (или знаю?) слова. Нельзя и все. Запрещено. Хотя мои любые аргументы здесь бесполезны, как бесполезно спорить со слепым о... живописи? Нет, о музыке. Удивлен? Гордишься? Слепой все слышит, но чтобы слышать, надо еще и видеть. Чтобы жить, надо еще и умереть. А чтобы наслаждаться... Да, да. Сама понимаю - трудно спорить с тобой. Я над этим думаю от силы..., а ты с этим живешь. Я никто перед тобой, лишь еще одна тень на стене (ну позволь мне пококетничать), но я живая, я рядом и еще могу кое-что сказать.

Мне страшно и жутко. Я не вижу выхода, да и не хочу его искать. Смирилась, что его нет. Слава, я не верю тебе! Не верю! Ты жестоко пошутил! Это бред, сумасшествие, фантазия, издевательство. Иногда я ловлю себя на том, что часами могу следить за часами. Стрелки идут как надо - оборот секундной, сдвиг на одно деление минутной, движется часовая, механизм тикает без сбоев. В чем же фокус? Я внимательно, о, я очень внимательно слежу за календарем, отмечаю крестиками прошедшие дни, недели, месяца. Стоит осень и все правильно. Не вижу дыр, нет лакун, прорех, рванья. Все мирно и гладко. Но я тебе почему-то верю. Не хочу, не верю, а верю. Вот она, женская логика... Ничего нет, ничего. Ни определенности, ни времени, ни смысла. Сколько нужно вечности, чтобы научиться жить?

Конечно, ничего этого она не сказала. Он ей не позволил. Прижал к себе, задушил поцелуем.

- А знаешь, что он сказал?

- Кто? - не понял Слава.

- Ну, тот, наш проводник в тумане.

- Не знаю. Откуда мне знать?

- Когда я его спросила, как это ему удалось - вести нас по реке, он просто ответил, что был там. Понимаешь? "Я был там". И все.

Сын конунга Улафа Олаф родился в плохое время. В ту зиму птицы замерзали на лету от ледяного дыхания Одина, а на острове Хравниста впервые увидели обезумевших белых медведей, которых оседлал сам Локи и колотил их по головам ледяным молотком, изображая из себя Тора. Люди не смели выйти из жилищ не заткнув рот тряпками, а самым страшным преступникам просто давали смотреть на небо, отчего их глаза лопались и легкие рвались, как ветхая тряпица. Много знамений произошло весной, когда солнце встало из-за горизонта четырехугольной краюхой, но вскоре вытянулось в сверкающий рог и страшное сияние сошло на землю. Говорили, что в Бердле от этого исчезли все люди, а на Саудее столетняя девственница родила двухголового младенца. Сияние держалось почти месяц, перекрыв всякое сообщение между поселениями, так как на расстоянии двух вытянутых рук нельзя было ничего рассмотреть, а когда оно рассеялось, то пришла весть, что лед не покинул Великий фьорд.

Конунг Улаф, по прозвищу Квельдвульф, к тому времени уже несколько лет не ходил в походы, не в силах расстаться с прекрасной Сольвейг. Он твердой рукой правил своими обширными владениями в Трондхейме и слыл честным судьей, отчего к нему на разбирательство приезжали ярлы даже из Исландии, откупаясь охапками длинных мороженных рыб и костями моржей. При этом слухи о его оборотничестве, откуда и пошло прозвище, не слишком мешали ему в делах. До того, как Улафа сорок семь норвежских ярлов единогласно избрали предводителем, он десять лет ходил с Торольвом Косматым в походы на юг и, будучи берсерком, всегда возвращался с богатой добычей. Жен у него было три - умница Сигурд, бесплодная как льды Гренландии, чья разумность еще в юности покорила Улафа, и он взял ее без приданого и не выгнал после того, как она десять лет подряд не смогла зачать, затем он принял в свой дом Хельгу Толстушку, но той не хватило ума родить сына, и она одаривала конунга здоровыми девочками, и, наконец, самой молодой была Сольвейг, на чьем лбу горело проклятье раздора, и пока ее отец Анунд Ягненок не отдал девчонку Квельдвульфу много буйных голов полегло в соперничестве только за один ее взгляд.

Хитрая Сольвейг три зимы распаляла страсть конунга, лунными ночами обращаясь вмести с ним в белоснежную волчицу, резвясь на просторах и перегрызая хребты нищим пилигримам, и когда от вожделения семя Улафа уже смешивалось с кровью она позволила себе понести в тот страшный год. По всем признакам носила она в своем чреве мальчика, но мудрая Гуннхольда, которую Улаф старательно обхаживал, приглашая в восприимицы, только плевала в сторону красотки и отгоняла от себя требующие отмщения души сгинувших буйных молодцов.

Миновало короткое лето за которое льды в Великом фьорде так и не ушли в море. Говорили, что Эрик из Атля собрал таки дружину и попытался дойти до открытой воды, ведя драккары на ледяных полозьях, но вернулся назад, утверждая, что Тюлений путь замерз до самой Шапки и теперь нужно искать другие пути для набегов. Ярлы Льот и Эгиль предложили созвать большой совет, но конунг был больше обеспокоен здоровьем своей Сольвейг, чем какими-то льдами. Он в ярости счищал послания с палок и вырезал отказы присутствовать на сборе ярлов. Тогда Эгиль лично явился к Улафу. Эгиль Лысый когда-то участвовал в походах дружины конунга, но однажды вышел у них спор из-за женщины, что чуть не стало причиной междоусобицы. Улаф тогда разделил корабли и поклялся Тору принести в жертву лысого спорщика и вот случай представился - Эгиль к тому времени забыл о вражде и беспечно приехал без охраны. Олаф хмуро слушал ярла, примериваясь как лучше стукнуть того по блестящей в свете факелов лысине и подпрыгивая от каждого стона лежащей за ширмой жены.

Гуннхольда так и не согласилась принять роды у Сольвейг и у ее постели хлопотали служанки и толстая Хельга. Умная Сигурд, поняв что ничего путного от безмозглых кур не добиться, лично отправилась к колдунье. Тем временем крики и суета, слова и сам вид Эгиля настолько разозлили конунга, что показалось ему - не у себя дома сидит он, а находится в гуще боя перед самым злейшим врагом своим без щита, без меча и шлема. Тогда дух медведя проснулся в нем после долгой спячки, возжелал свежей крови, и Олаф вцепился в горло Эгиля Лысого. Душа еще не отлетела от ярла в Валлгалу, а Квельдвульф уже стал отцом сына. Было это очень нехорошей приметой - лишить жизни гостя, да еще на глазах новорожденного, но никто не посмел сказать и слова конунгу, окровавленным ртом целующего жену и ребенка. Тело ярла Эгиля было должным образом снаряжено и отправлено его семье. Конунг не снизошел до извинений, лишь приложил небольшое откупное.