Это было последнее дело выдающегося агента тайной полиции, он попросился на отдых. Герасимов не удерживал его, понимая: тот находится на пределе; только попросил хоть изредка информировать о наиболее важных событиях. Азеф согласился. Ему продолжало идти жалованье – 1000 рублей в месяц, что походило на пенсион.

Письма от него приходили нечасто, ничего особенного в них не было. Герасимову стало известно, что Азефу приходится несладко, многие его подозревают, но все же эсеровский ЦК пока ему доверяет. Впрочем, осенью 1908 года положение изменилось: Азеф сообщил, что начался суд между ним и В. Л. Бурцевым, в прошлом террористом, ныне журналистом; он не сомневался, что суд закончится благополучно, так как все партийные лидеры безоговорочно верят ему.

Тогда никто не ведал, что Бурцев получил сильнейшее доказательство предательства Азефа. Для этого ему пришлось организовать небывалое дело: похитить дочь бывшего директора Департамента полиции А. А. Лопухина, о чем мы уже упоминали.

Вечером в толпе возле одного лондонского театра девушка была оттеснена от гувернантки и исчезла. Лопухин находился в Париже. Ему передали записку о случившемся, и он поехал в Лондон. Можно представить положение отца. Обращаться за помощью было не к кому, он знал, с кем имеет дело, не приходилось рассчитывать и на сострадание. Надо было попытаться договориться.

В купе к Лопухину вошел незнакомый мужчина, спросил:

– Алексей Александрович? Я Владимир Львович Бурцев, надо потолковать.

Бурцев потребовал в обмен на дочь назвать имя агента в руководстве эсеровской партии.

Как быть?

Лопухин считался человеком долга, сам ходил под угрозой покушения, от чего, кстати, его избавил Азеф, и, бесспорно, понимал, что Бурцев предлагает ему совершить предательство.

Но с другой стороны – жизнь дочери.

Эсеры пользовались бесчеловечным, запрещенным приемом. Лопухин мог, наверное, пожертвовать собой, а распоряжаться жизнью дочери было выше его сил.

Он сообщил Бурцеву имя агента.

На следующий день в лондонскую гостиницу привезли лопухинскую дочь, живую и невредимую. Теперь Азеф был обречен.

В ноябре он неожиданно появился у Герасимова в петербургской секретной квартире. Пришел прямо с поезда, ища спасения. Теперь это был не уверенный, знающий себе цену человек, а затравленное, жалкое существо.

Герасимов, выслушав рассказ, не поверил. Революционный суд уже вот-вот был готов оправдать Азефа и заклеймить Бурцева как клеветника, когда вдруг Бурцев объявил о новом важнейшем свидетеле. Суд был отложен, чтобы проверить доводы Бурцева. Тем временем Азеф смог узнать имя того свидетеля. Лопухин. Тот самый, который когда-то лично встречался с Азефом. Если он подтвердит на суде то, что говорил Бурцеву, Азеф обречен, смертного приговора ему не избежать. Но если на Лопухина повлиять, чтобы он отказался от своих слов, тогда еще можно спастись.

Азеф был совсем разбит и расплакался, не зная, как спастись.

Но Герасимов не мог представить, что могло заставить Лопухина «преступить долг и пренебречь сохранением служебной тайны».

– Это недоразумение, – сказал Герасимов. – Этого не может быть. Вам надо пойти к Лопухину и выяснить с ним все дело. Вместе все уладите.

Азеф продолжал всхлипывать. Для него, по-видимому, все было кончено. Уже выйдя из игры, он был настигнут расплатой, которой боялся много лет. Зачем идти к Лопухину? Что это даст?

Но Герасимов настаивал, и Азефу ничего не оставалось, как согласиться.

Герасимов, волнуясь, ждал его возвращения. Нет, он не верил Лопухину, – но вдруг?

Азеф пришел еще подавленнее, чем прежде. Лопухин не стал с ним разговаривать, не пустил дальше прихожей.

– Он выдаст меня, – твердил Азеф.

Герасимов, однако, еще не верил и решил сам пойти к Лопухину.

Пришел уже в сумерках, вошел в кабинет. Герасимов сказал, что озабочен делом Азефа.

Лопухин не стал лукавить, назвал Азефа негодяем и добавил, что для него не будет ничего делать.

Но Герасимов не оставлял надежды убедить бывшего сослуживца, напомнил, что Азеф спас тому жизнь и что у Азефа есть жена и дети.

Лопухин при упоминании о детях разволновался, но ответил, что Азеф вел преступную двойную игру, предавая всех, а теперь пора положить конец этой лжи и предательству.

Что было делать Герасимову? Он понял, что Лопухин прав, тем не менее с чиновничьей настойчивостью продолжал уговаривать собеседника. Теперь это были другие аргументы: служебная тайна, долг, ответственность, бремя вины за предстоящее убийство Азефа. И последнее: неужели вы будете участвовать в революционной, кровавой расправе?

Надо учесть, что говорил представитель спецслужб с отступником. И у него даже мысли не появлялось использовать силу, пригрозить арестом, а то и физическим уничтожением. Да, конечно, было убийство Черняка тайным агентом Викторовым, но там устраняли террориста. Там – необъявленная война. А здесь – разговор своих, другие правила.

Лопухин не уступил. Почему? Герасимов предполагал, что он зашел слишком далеко, но уже не мог вернуться назад.

На прощание Лопухин заявил, что перед революционным судом не появится; но если его спросят – скажет об Азефе правду. Все яснее ясного. Тем не менее Герасимов, уже убедившийся в решении Лопухина предать Азефа, больше не пытался изменить ход событий. Ареста не последовало.

Герасимов дал Азефу фальшивые паспорта, деньги и простился навсегда. (Азефу удалось скрыться; он поселился в Берлине под именем Александра Неймайера, купца, и прожил там остаток жизни.)

Лопухин же после встречи с Герасимовым стал готовиться к отъезду за границу. Почему он не пытался избежать встречи с похитителями дочери? Неужели, дав им слово, не хотел его нарушить? Думается, объяснение лежит в другой плоскости: он знал, что в случае обмана не сможет укрыться от их мести.

Герасимов докладывал Столыпину каждый день и, понятно, не скрывал от премьера и разговора с Лопухиным. Наверняка они обсуждали возможные последствия эсеровского суда над Азефом. Выпускать ли Лопухина? Что откроется на суде? Кому это выгодно? На эти вопросы надо было отвечать.

По-видимому, они решили не препятствовать Лопухину, ибо результат суда можно было использовать как сильное доказательство бесперспективности террора и мощи государства. (Судьба бывшего агента при этом, конечно, не учитывалась.)

Лопухина не удерживали, только приставили к нему наблюдение, и вместе с внимательными попутчиками-соотечественниками он прибыл в Лондон, где встречался с членами ЦК партии эсеров Савинковым, Черновым, Аргуновым (Вороновичем). Теперь можно было не сомневаться в его предательстве. Он особо и не таился, послав Столыпину письмо, в котором обвинял Герасимова в моральном насилии и просил оградить семью от полиции.

Вскоре в печати появился приговор ЦК «предателю и провокатору» Азефу, и вся Европа с упоением читала в газетах статьи о небывалом коварстве российской полиции.

Но, начав кампанию по разоблачению руководителя боевой организации и члена ЦК Азефа, эсеры быстро поняли, что ведут кампанию против себя. Несколько террористов даже покончили с собой. Можно постараться понять их, этих выломившихся из обычной жизни людей, тешившихся иллюзией своей исключительности. Какими бы убийцами они ни были, в действительности они не могли считать себя таковыми. Теперь их «героизм» оказывался всего-навсего фарсом, разрешенным тайной полицией. Вероятно и другое предположение: самоубийцы могли быть осведомителями менее крупного уровня, чем Азеф, но испугались разоблачения.

Бурцевское расследование нанесло партии эсеров тяжелый удар. Надо было как-то объясняться с русской общественностью.

Между тем Лопухин как ни в чем не бывало вернулся в Россию и не делал никаких попыток оправдаться. С ним тоже надо было что-то делать.

Заметим, что во всей этой истории с обеих сторон, несмотря на необъявленную войну, проявилось много патриархальности. Эсеры судят Азефа, но не пытаются его задержать. Герасимов не уповает на силу, а уговаривает Лопухина не выдавать агента. Лопухин не старается избежать наказания и укрыться. Бурцев публикует свои обличения, не думая о последствиях. Если вспомним поведение самого Столыпина перед полетом на аэроплане капитана Мациевича, то картина получится достаточно полной.