П. Б. Струве в «Биржевых ведомостях» упрекал, наоборот, кадетов за то, что они не сумели отмежеваться от левых. А либеральный «Вестник Европы» признавал за государством право отступать в случае необходимости от законодательной нормы.

3 июня стало последним днем революции, потому что отныне не существовало коалиции оппозиционных сил (земства, городские самоуправления, торговцы, промышленники, интеллигенция). Теперь эти силы утратили единство.

Выборы в земские и городские органы самоуправления показали изменение общественных настроений. Еще в 1906 году они давали все более консервативные результаты. Газеты свидетельствовали, что «средний класс» предпочитал Столыпина. В июне, уже после манифеста екатеринославский губернатор А. М. Клингенберг писал: «Два года смуты отрезвили до неузнаваемости большинство капиталистов».

Но было еще одно обстоятельство – сами реформы.

Посмотрите, как думали промышленники перед реформами. В 1905 году в записке петербургских заводчиков и фабрикантов на имя министра финансов В. Н. Коковцова говорилось: «Промышленность не может процветать там, где народ бедствует». Это прямая перекличка с мыслью Столыпина об основе могущества государства.

Еще одна болячка промышленности – излишняя регламентация ее деятельности. В том же 1905 году железо-заводчики писали Витте: «Проявление частной промышленной инициативы у нас крайне стеснено. Акционерное дело, железнодорожное строительство, земельный, городской и коммерческий кредит – все это в России продукт правительственного усмотрения, а не следствие свободно развивающейся народной жизни. После этого неудивительно, что нужды нашей промышленности на различных съездах выливаются почти исключительно в ряд многочисленных ходатайств перед правительством и лишены начал самодеятельности и самопомощи» (Цит. по: Рыбас С., Тараканова Л. Указ. соч. С. 119).

С этой запиской перекликается мнение уральских промышленников: «В России нет ни твердо обеспеченного правопорядка, ни гражданской свободы и удовлетворительного законодательства и в этом лежит главная причина тех неурядиц, которые приходится переживать нашей промышленности».

О чем говорить, если к началу периода реформ действовали, например, такие законы, согласно которым «хозяину дозволялось унимать приказчика мерами домашней строгости».

Появление на исторической сцене Столыпина совпало с осознанием промышленниками своих нужд. Главная нужда – отсутствие правовых основ, удушение самодеятельности. Даже одна отмена Реформатором обязанности крестьян и мещан в случае отлучки из дома получать в полиции «виды на жительство» устранила самое широкое стеснение населению заниматься предпринимательством. Его курс – на инициативу – был понятен всем.

Старая Россия стала обновляться, что привело к выравниванию положения. Более того, во время выборов в Третью Думу, проходивших в сентябре-октябре, лидер кадетской партии П. Н. Милюков выступил в газете «Речь» с резкой критикой крайне левых: «Всей этой нашей деятельностью мы приобрели право сказать теперь, что, к великому сожалению, у нас и у всей России есть враги слева… Те люди, которые разнуздали низкие инстинкты человеческой природы и дело политической борьбы превратили в дело разрушения, суть наши враги… И мы сами себе враги, если бы по каким бы то ни было соображениям захотим непременно, по выражению известной немецкой сказки, тащить осла на собственной спине».

Решительно сказано!

Вспомним Первую Думу, где о сотрудничестве с правительством не могло быть и речи, и сравним с нею новых депутатов, избранных на платформе именно сотрудничества, – результат весьма красноречивый.

Из 442 депутатов примерно 300 представляли октябристов и правых. Успех Столыпина, казалось, был полный. На самом деле это было далеко не так. И вскоре Столыпин убедился в этом.

Но сразу после выборов он был полон надежд, просил Николая принять депутатов, на что тот предусмотрительно возразил, проявив большую дальновидность.

С весны Столыпин уже не жил в Зимнем дворце, где чувствовал себя взаперти, а переехал на Елагин остров, в дом, в котором раньше жил Александр III. Атмосферой прошлого спокойного царствования здесь дышали все постройки в классическом стиле, высокие вековые деревья парка, светлые лужайки. Сам Столыпин часто гулял по парку, а младшие дети лазили по деревьям, откуда их порой приходилось снимать пожарным. По сравнению с крепостью Зимнего это была свобода. Только колючая проволока, вдоль которой ходили часовые и полицейские, предостерегала от иллюзий.

А то, что у Реформатора были иллюзии, – не вызывает сомнений. Первые дни работы Третьей Думы показали, что он неожиданно отстал от перемен.

Октябристы предложили послать правительственный адрес государю императору от имени всей Думы. Казалось бы, вполне рядовой эпизод, и никто не предполагал, что он выльется в большой политический конфликт.

При составлении адреса вспыхнул спор: правые настаивали на включении в текст слова «самодержавие», а кадеты – на упоминании слова «конституция».

Решили организовать согласительную комиссию. Безрезультатно. И вот на общем собрании Думы 13 ноября началась полемика. Все понимали, что обсуждается не текст послания, а важнейший вопрос, какой строй в стране – самодержавный или конституционный.

Выступил А. И. Гучков, лидер октябристов. Смысл его речи – поддержка конституционной точки зрения, хотя формально он возражал против включения самого термина в текст.

Выступили правые, горячо отстаивали идею самодержавия.

Расхождение между правыми и центром обнаруживалось все глубже. Спор затянулся до поздней ночи. Разрешился он неожиданной перегруппировкой сил. Кадеты и прогрессисты предложили октябристам голосовать за их текст, если там не будет слова «самодержавие». Правые предложили озаглавить адрес: «Его Величеству Государю Императору, Самодержцу Всероссийскому». Это предложение не прошло. 212 голосов против, 146 – за. В результате адрес был принят большинством центра и левых. Правые направили царю свой адрес.

Это голосование переворачивало все ожидания Столыпина.

Кадетская «Речь» напечатала, что Дума «в ночь с 13 на 14 ноября положила грань межеумочному состоянию великой страны, и на 25-м месяце российской конституции объявила, что конституция в России действительно существует».

«Самодержавие погибло на Руси бесповоротно», – напечатал «Товарищ».

«Первая победа левых – неожиданная и громовая, – отмечал М. О. Меньшиков в «Новом времени». – Взамен неудачной осады власти начнут японский обход ея, – обход как будто совершенно мирный, лояльный, преданный – только позвольте связать вас по рукам и ногам!»

В словах публициста слышатся изумление и тревога. Что делать, если взамен революции в государстве объявляется новая сила, антиправительственная и антицаристская? Неужели это начало новой смуты?

Николай тоже был поражен, ведь Дума отвергла его титул, закрепленный в Основных законах.

Неужели из тупика мог быть только один выход? Военная диктатура?

Положение должен был спасать премьер-министр. Крах Думы был бы и крахом его политики, и Россия была бы ввергнута в новый хаос. Столыпин твердо стоял за развитие парламентского направления и не видел возможности избежать сотрудничества с новой Думой. Он встречается с октябристами, доказывает Гучкову, что тот совершает непоправимую ошибку – идет на союз с открытыми противниками власти, чем ослабляет возможность демократических перемен.

Александр Иванович Гучков был колоритнейшим деятелем времен упадка империи. Вот его портрет: выходец из старообрядческой купеческой семьи, любитель военных приключений, дуэлянт, офицер пограничной стражи на строительстве Китайско-Восточной железной дороги, участник Англо-бурской войны, лидер октябристов, сторонник конституционного строя, считавший, что для этого надо сотрудничать с властью, «врастать» в государственный организм без революционных потрясений.