— Поправить? Ты ведь женат, Лукас? И не на какой-нибудь там, а на дочке самого Блаженного. Лучше уж ты меня не тревожь. Я про тебя даже забывать стала.

— А я нет, я тебя не забыл. Как, говоришь, звали-то тебя?

— Ньевес… Звали… Меня и теперь Ньевес зовут. Ньевес Гарсиа. Не доводи меня до слез, Лукас Лукатеро. Как припомнятся твои сладкие речи, обещания, так всю и затрясет.

— Ньевес… Ньевес. Это ты зря. Я не забыл тебя, нет. Разве такое забудешь… Ты молоденькая была, ласковая. Я помню. Кажется, сейчас только обнимал. Молоденькая, мягонькая. А когда приходила ко мне на свидание, от твоего платья пахло камфарой. Так, бывало, на мне и повиснешь, прилипнешь всем телом, будто к костям моим прирасти хочешь. Я помню, помню.

— Перестань, Лукас, перестань. Я вчера у исповеди была, а ты меня греховными мыслями смущаешь, в дьявольский соблазн вводишь.

— Ну как же, я тебя все в подколенки целовал. А ты просила: «Не надо!» — щекотно, мол, под коленками. У тебя еще и сейчас там ямочки, а?

— Уж лучше бы ты помолчал, Лукас Лукатеро. Господь Бог не простит тебе того, что ты со мной сделал. Ты дорого за это заплатишь.

— А что я такого с тобой сделал? Разве я бил тебя или неласков был?

— Я плод вытравила. Никогда бы я в этом перед людьми не призналась — ты меня заставил. Вот я тебе и говорю, вытравила я плод. Плод! Так, мяса кусок. Жалко даже не стало. А с чего ей и было взяться-то, жалости, когда отец — бугай бесстыжий.

— Надо же, какое дело! Я про это не знал. Хотите еще миртовой воды, а? Я сейчас приготовлю. Подождите минутку.

И я опять отправился на задний двор нарвать миртовых ягод. Я нарочно замешкался, авось у старухи злость поуляжется.

Когда я вернулся, ее уже не было.

— Она что, ушла?

— Да, ушла. Ты довел ее до слез.

— Вот чудачка, я же просто поговорить с ней хотел, старое вспомнить. Смотрите-ка, что делается — дождя все нет и нет. У вас-то в Амуле, наверно, уже были дожди?

— Да, третьего дня прошел ливень.

— Славное у вас там местечко, ничего не скажешь. Воды вдосталь — и народ в достатке живет. А к нам сюда — об заклад бьюсь — даже облачко не заглянет. Кто же у вас теперь в городском управлении главный? Все еще Рогасиано?

— Все он.

— Хороший он человек, Рогасиано.

— Подлюга, вот он кто.

— Не знаю, вам оно видней. А как там Эдельмиро? Что, у него лавка все на запоре?

— Окочурился Эдельмиро. И, надо сказать, вовремя, хоть оно и негоже так говорить. Он да Рогасиано — два сапога пара. Вместе на благодетеля нашего Анаклето клепали, какой только не возводили на него напраслины: он-де и суеверству учил, и знахарил, и мошенничеством народ обманывал. Эдельмиро про это на каждом углу трезвонил. Да никто его слушать не хотел, а Господь покарал. Злости в нем было, как у цепного пса. И смерть собачья: от бешенства издох.

— Да осудит его Господь на вечные муки.

— И да не устанут дьяволы подбрасывать дрова в огонь, на котором он жарится.

— И да постигнет та же участь судью Лирио Лопеса за то, что он взял сторону Эдельмиро и вверг Блаженного Анаклето в узилище.

Втягивать старух в разговор больше не надо было: их прорвало. Я им не мешал — пусть мелют. Лишь бы меня не трогали. Но одна вдруг спросила:

— Пойдешь с нами?

— Куда?

— В Амулу. Ради того мы сюда и пришли. За тобой.

В первую минуту я снова чуть не дал тягу. Через задний двор, до ворот — и в лес. Пускай ищут. У, старые чертовки! Пропадите вы пропадом!

— А на кой мне переться в Амулу?

— Мы хотим, чтобы ты присоединился к нашему ходатайству. Мы, Общество Блаженного Анаклето, объявили девятидневные молебствия в его честь — хотим, чтобы его причислили к лику святых. Ты ему зять, тебе и быть главным свидетелем. Священник сказал, чтобы мы хоть одного человека привели, который хорошо знал Блаженного и водил с ним дружбу еще до того, как он начал творить чудеса. Мы сразу про тебя и подумали. Ты жил с ним бок о бок, кто же лучше тебя расскажет про его дела милосердия? Значит, без тебя нам никак не обойтись. Будешь в нашем походе первым ходоком.

Старые ведьмы! Тянули резину!

— Я бы всей душой, да никак не могу, — сказал я им. — Хозяйство не на кого оставить.

— А мы уже это обсудили: мы не все уйдем, две девицы останутся. Да еще и жена твоя дома.

— Нет у меня никакой жены.

— Как нет?! Твоя жена, дочка благодетеля нашего, Анаклето?

— Она меня бросила. Выгнал я ее.

— Как же так, Лукас Лукатеро? Вот несчастье-то! Поди, мучается теперь, горемычная. Ведь она же у тебя золото, а не женщина. Да еще и молоденькая. Хорошенькая. Куда же ты ее отправил, Лукас? Может ты просто за какую-нибудь провинность послал ее в монастырь Кающихся? Конечно, на то твоя мужняя воля.

— Никуда я ее не посылал. Выгнал я ее, понимаете! В монастырь Кающихся! Пойдет она, держи карман. У ней только одно на уме: петь, да плясать, да с мужиками валяться. Таскается где-нибудь тут по округе да парней за штаны хватает.

— Не верим мы тебе, Лукас, ни вот настолечко не верим. Она скорей всего у себя в комнате сидит и молитвы читает. Ты ведь враль известный да еще любишь и людей зря оговаривать. Помнишь, Лукас, что вышло с дочками Эрмелиндо? Уехать им пришлось, несчастным, и далеко, в Эль-Грульо. Им народ проходу не давал: покажутся на улице, а уж кто-нибудь распевает: «Веселые девицы…» А кто виноват? Ты. Распустил про них, чего и в помине не было. Нет, Лукас Лукатеро, тебе ни в чем верить нельзя.

— Тогда мне и в Амулу идти незачем.

— А мы тебя сперва к исповеди сводим, вот и будет вера твоим словам. Давно ты не исповедовался?

— Вспомнили! Лет пятнадцать. С тех пор как меня кристеросы чуть не расстреляли. Швырнули на колени перед попом, дулом промеж лопаток тычут — исповедуйся. Такого про себя наговорил, чего и во сне не видел. На всю жизнь вперед исповедался.

— Не будь ты зятем Блаженного, мы бы к тебе ни за что не пришли, а просить тебя и подавно не стали бы. В тебе, Лукас Лукатеро, сам дьявол сидит.

— Что верно, то верно. Недаром же я состоял подручным у Анаклето Моронеса. А уж он-то был сам сатана, собственной своей персоной.

— Не кощунствуй.

— Просто вы его не знали.

— Мы его знали: он был святой человек.

— А может только святоша?

— Опомнись, Лукас!

— Ничего-то вы не смыслите. Он поначалу святыми торговал. По ярмаркам. На церковных папертях. А я носил за ним сундучок с товаром. Так и ходили от деревни к деревне, от города к городу. Он впереди шагает, а я с сундучком сзади тащусь. А в сундучке уложены святой Панталеон, святой Амвросий, святой Паскуаль, со всеми молитвами, какие положено читать в их девятидневки. Арробы на три тянул сундучок.

Попался нам однажды по дороге муравейник. Анаклето встал на него коленями и учит меня, если, мол, язык прикусить, не почувствуешь, как тебя муравьи кусают. А тут как раз богомольцы на дороге показались. Увидели его и остановились: что за чудо? «Почему такое диво? — спрашивают. — Влез на муравейник, а муравьи тебя не трогают?»

Анаклето руки крестом сложил и понес, и понес. Дескать, он только что из Рима прибыл с посланием от Папы, и у него при себе щепочка от Святого Креста, на котором Иисуса Христа распяли.

Они его — на руки. Да так, на руках, до самой Амулы и перли. Ну а там пошло-завертелось. Народ перед ним на колени бухается, о чуде молит.

И началось. Я только рот разевал да глазами хлопал, глядя, как он паломников морочит, которые к нему на поклонение приходили. Народ валом валил.

— Пустое ты плетешь, да еще и кощунствуешь. Ты, когда с ним повстречался, кем был? Свинопасом! А он тебя богачом сделал. Ты все свое добро от него получил. Как же у тебя после этого язык поворачивается говорить о нем худое, а? Бессовестная твоя рожа!

— Нет, отчего. Он меня одел-обул, напоил-накормил, разве я отказываюсь? За это ему спасибо. А что он был сам сатана собственной своей персоной — это тоже верно. Одно другому не мешает. Сатаной он был, сатаной и остался, в раю он или в аду — все равно.