— Герсла, не пугайся, — сказал вершник и откинул с лица капюшон; черты его хорошо были Наумовне ведомы. — Не признала, что ли?

— Не признала, Гаральд Магнусович, — ох, и напугал же её свей проклятый! — Я вас уже повстречать не чаяла.

— От чего же?

— В Градце свеев не жалуют.

— Верно подметила. Да не все свеи там князевы вороги, особливо те, что товары заморские ему привозят. Ты мне лучше скажи: не видала ли князевых кметей неподалёку?

— Нет, не видела.

— Если увидишь, то про меня им не сказывай.

— В Сигунвейн бежите?

— Войн не бежит даже от смерти, — гордо заметил Гаральд.

— Что ж, уезжайте, не выдам. Да передайте дочери своей, что никогда не забуду я доброты её.

— Передам, Герсла. Прощай, смелая словенка, и знай, что мой дом отныне и твой дом.

Поклонилась свею Наумовна, пожелала доброго пути. Хотелось девке подарить ему какой-нибудь оберег на память, но знала, что не примет он.

На другом берегу затрещало что-то; Гаральд встрепенулся, словно дикий зверь огляделся вокруг и уже на полном скаку крикнул: "Да хранят тебя боги, Герсла!".

Как мог он так быстро скрыться посреди прозрачного леса, Гореслава так и не поняла, но на душе у неё полегчало: не пешим проводила она его, а конным.

А на супротивном берегу Соловки появились князевы кмети на борзых конях с копьями наперевес. Рыскали они глазами по берегу, видно, искали Гаральда. Наумовна спряталась за могучей старой осиной, жалобно трепетавшей листочками на ветру, и внимательно наблюдала за вершниками. Все они проехали мимо, не приметив её, лишь один приостановился на мгновение. Девушка уж собиралась выйти из-за своего укрытия, когда опять появились вершники. Ехали они уже по этому бережку, но было их меньше. Не могли не приметить кмети притаившуюся за деревом девку, окликнули. Гореслава молчала.

— Немая ты, что ли, славница? — говорил с ней молодой кметь с озорными глазами. — Да не бойся ты нас.

— А я и не боюсь, просто говорить не охота.

Посмеялись кмети над дерзостью девки неразумной, но как обиду не приняли. На то они и войны, чтобы выше этого быть.

— И как зовут тебя, неразговорчивая?

— Гореславой кличут. А вам на что?

— Не ты ли давеча с князем нашим на площади ворковала?

— Ворковала?! — обиделась Гореслава. — Да он сам со мной первым заговорил.

— А ты отвечать была горазда.

— Хочу молчу, хочу слово молвлю.

— Славная ты говорунья, по нраву мне. Коли будет в чём нужда, спроси в хоромах княжеских Ермила.

— А мне ничья помощь не треба.

— Смела ты не по годам. Приходи-ка сегодня к нашей гриднице.

— Не могу я в град придти, в крепость вашу. Девка я простая, а не старостина дочь.

— Кликнешь Ермила через отрока, со мной и войдёшь. Так придёшь?

— Может, приду, а, может, нет, — Наумовна плечами передёрнула и пошла прочь. Чтобы кмети хоробрые с ней разговора больше не заводили, вдоль лесной опушки шла, от дерева к дереву, не спешила, каждую былинку рассматривая. Не удержалась девка, сплела венок из весенних жёлтых цветочков, и сплелись стебельки их тонкие с волосами её, совсем так, как, бывало, в печище каждую вёсенку.

Когда вышла Гореслава на место прежнее, где оставила она Зарю, то увидела, что Власовна сидит на пригорке и в воду камешки бросает.

— Долго же плутала ты, — Заря обернулась и рассмеялась. — А я уж, было, собралась звать уя на помощь. Да ты уж и сама нашлась.

— А ты, Заря Власовна, искать-то меня и не думала.

— Девица не в стоге иголка, не пропадёт. А ты, Гореслава Наумовна, с лешими в родстве.

— Да что ты говоришь-то?

— Ты к нам с братом долго ведь по лесу шла, (а в нём гиблых мест видимо-невидимо!) но цела осталась. Знать, с лешим в родстве.

Ничего не ответила Наумовна, да и что отвечать, если та говорит и смеётся. "Разлилась Зорька алая звоном речным", — попыталась говорить она языком скальдов, но сама лишь себя рассмешила. Куда уж ей до старого Гюльви, что живёт теперь у Хель; и руки ему не протянешь, как бабки опытные делать умеют. Ой, и опасное это дело — с мёртвыми говорить, помощь богов нужна, обереги могучие да заветы предков. А прабабка Гореславы, говорят, умела, поэтому-то её из печища и выгнали, чтобы беду не навела; прадед же другую жену к себе в дом привёл. После печищенцы рассказывали, будто бы она лешачихой стала. Если так, то права Заря, сказавшая, что с лешими девка в родстве.

— Пошли, — Власовна на ноги поднялась, — заждалась нас Зима Ярославовна, уши надерёт.

… А в крепость Гореслава всё же пошла. Припомнила дорожку, что Любава ей показала, да и зашагала прямёхонько по ней. Вышла она к тыну высокому, за которым стена была с крышей двухскатной; дорога мощёная прямо к воротам привела. Были открыты они, но зловеще над ними скалились черепа звериные. Только хотела девка войти, как остановили её два отрока белобрысых.

— Куда идёшь, славница,? — бросил ей один из них, а годился он ей в братья.

— С Ермилом поговорить мне треба. Да не пугай ты меня видом своим свирепым, и не таких я видала.

Отрок смутился немного, боком в крепость скользнул, в припрыжку побежал. Вернулся он скоро, кивком разрешил ей пройти.

Шла Гореслава по крепости да всему дивилась. Нет, не тот этот градец был, что в Черене она мельком видала; всё здесь по — другому было: и хоромины больше, и резных узоров на причелинах да охлупнях, а палаты княжеские полукаменные были: с внешней, наружной, стороны обложили строители их кирпичом, а с задней, "чёрной",обмазали глиной. Гридница была рядом с княжеским жилищем и сообщалось с ним через узкий крытый переход; в светлых окнах её мерцали огоньки. Наумовна не решалась ступить на высокое крыльцо и скромно ждала у нижней ступени: вдруг Ермил сам выйдет да позовёт её.

В травени вечера холодные были, к ночи иногда и лёгкий морозец мог ударить, поэтому девка поплотнее свиту запахнула. Неужто напрасно надела она одинцы серебряные да ожерелье, Эймундой дарёные? И слёзы готовы были на глаза навернуться, но удержалась Гореслава. Никогда ей по парню не плакать. Не выдержала Наумовна и пошла прочь, но столкнулась лицом к лицу с князем.

— Что ж ты у крыльца стояла, славница? Кого ждала, красавица?

— Позвал меня кметь один, да, видно, пришла напрасно, — смело ответила Гореслава.

— Как зовут-то глузденя того?

— Ермилом кличут.

— Ветер у него в голове гуляет, Гореславушка, но парень он добрый.

— Как, не забыли вы ещё моего имени! — удивилась девка.

— Да как забудешь, коли ты такой красавицей уродилась.

Глаза у Светозара смеялись, и вест он как-то повеселел со времени их встречи на площади. Знать, забот меньше стало или же развеселил его кто-то.

— А колечко-то моё, словно оберег, носишь, — рассмеялся князь, замети былой свой подарок на девичьей руке. — Ну, пойдём, что ли, отведу тебя к Ермилу твоему.

— Вовсе не мой он, — обиделась Наумовна. — Пришла я на Градец посмотреть, а не на него зенки пялить.

— Извини, если обидел, славница, — Светозар взял её под локоть и повёл к крыльцу гридницы. Перед дверью во влазню он остановился и шепнул: — Только ты будь поосторожнее с Будимиром, он кметь шустрый больно до девок.

В гриднице за длинными столами сидели кмети, спорили, ели, пили, иногда ссорились промежь собой. Князь её вперёд подтолкнул — иди, мол, не бойся. Она сделала несколько шагов и остановилась.

Ермил поднялся ей навстречу, повёл к столу (Светозар ушёл уже, хоть кмети и уговаривали его остаться); Гореслава уж было хотела сесть на указанное ей место, когда к ней, отодвинув в сторону молодшего сотоварища, подошёл Будимир.

— Никогда такой красной девки не встречал, — сказал он, — и должна такая славница возле меня сидеть.

Заспорили кмети; чуть до рукоприкладства не дошло, а Наумовна, устав от криков их, ушла тихонечко: уж больно не хотелось сидеть рядом с Будимиром, что Ермила сильней был.