— Моя она слуга, хёвдинг, где захочу, там и усажу её. никто из гостей не противился, чтобы она тихонечко в уголку сидела.

— Мала ты ещё, Эймунда, чтобы мне перечить.

— В моём ты доме, значит, гость мой и всех живущих в здесь уважать должен.

— И её, что ли, — Сигурд засмеялся. — Да не бывать тому.

Тут Гюльви пришёл свейке на помощь.

— Да какое дело тебе, хёвдинг, до девки этой. Шёл ты мимо, так и иди себе. Есть у тебя свои слуги, им и указывай.

Ничего не ответил Рыжебородый, только брови у переносицы сошлись. Ушёл он, громко дверью хлопнув.

В комнате молчали.

"Спасибо", — прошептала Эймунда. Гюльви кивнул и посмотрел на Гореславу: та ещё дальше, чем прежде в уголок свой забилась и робко на него посматривала.

— Если бы девка у него осталась, плохо бы ей пришлось, — сказал старик. — Промучил бы до весны, а потом продал кому-нибудь. А теперь грех ей жаловаться на добрых хозяев.

— Прав ты, Гюльви, — подхватил Ари. — Гаральд слуг своих любит. Да и как не любить такую красавицу! Эх, продал бы он её мне…

— Не продаст, напрасно ждёшь.

— Снова правда твоя, такое сокровище никто по своей воле не продаёт. А пошла бы со мной, ясноокая?

Наумовна испуганно глаза опустила.

— Молчит. Скромность — одна из лучших добродетелей девушки. И пусть эта добродетельная красавица принесёт нам что-нибудь, чтобы утолить жажду.

Гореслава покорно встала, пошла на кухню. Глаза у неё слипались, поэтому Эдда сжалилась над ней и отослала спать. Так намаялась девка за день, что не дошла до Эймундовой комнаты, до тёплой волчьей шкуры, уснула прямо на полу, недалече от её порога.

— … Спишь, что ли, — услышала девушка над собой голос Гаральда. — Но на полу спать — до лета не дожить.

Наумовна, сонная, села и посмотрела на него.

— Нужно что-то? — спросила она.

— Нужно. Ты на полу не спи, шкур звериных в доме много. Зимы здесь лютые; ветер по полу гуляет.

— Что хотели вы?

— Думал порасспросить тебя о прошлом, да вижу, не время. Утром поговорю. Иди, Герсла, Эймунда уж легла.

Свей повернулся, чтоб уйти, но раздумал.

— Ты от куда родом?

— С берегов Быстрой.

— Озеро есть у вас?

— Как ни быть, Медвежьим его кличем.

Гаральд нахмурился.

— Соплеменников моих там не видела?

— Видела одного, — Наумовна запнулась на мгновенье, — только мёртвый он был. О нём потом люди княжеские приезжали спрашивать. Я его нашла.

— Калуф, — прошептал сквозь зубы свей. Он помолчал немного и отпустил девку спать.

… Значит, Калуфом того свея, у Медвежьего убитого, кликали, и был он из Сигунвейна…

День стоял погожий, такие часто бывают в конце просинца перед вьюжным снеженем. Солнце, низкое, похожее на круглую гривну, едва поднималось над лесом, но с каждым днём приближало весну.

Гореслава вошла в конюшню с мороза, поэтому от неё клубами валил белый пар. В конюшне пахло мороженными яблоками и сеном. Наумовна подобрала полы стакра и по узкому всходу взобралась на сеновал. Там было так приятно лежать даже зимой. Девка села на одну из толстых балок, на которых покоился потолок, и посмотрела вниз. Лошади отсюда, сверху, казались такими маленькими и смешными, даже чёрно — пегий Гвен был теперь только пёстрым жеребёнком.

Она искала Дана, чтобы поговорить, и не ошиблась: корел был на сеновале.

— Чего пришла? — бросил он. Гореслава заметила, что он починяет сбрую.

— Поговорить треба.

— Что ж, говори, — работу свою он в сторону не отложил.

— Ты сказывал, что три раза бежал.

— Было дело. А тебе-то что?

— Куда же ты бежал, в какую сторону?

— Посолонь. Мой-то дом — противосолонь, да туда по суху пути нет.

— Скоро ли тебя словили?

— В первый раз на второй день, во второй — на третий, а в третий целую седмицу ловили.

— А как они беглых ищут?

— Просто: садятся на коней с плетьми да копьями и гонят тебя, словно зверя. Иные убить готовы беглого холопа, а мне повезло: только плетьми бит был.

— А я так убегу, что не найдут. Знаю я в лесу местечко укромное, там и схоронюсь, пока искать будут.

— Ты это забудь, всё равно найдут. У Гаральда собаки золото под землёй отыщут, не то что девку, да у самого него глаза рысьи. Он волка раньше видит, чем зверь его.

— Всё равно убегу. Не найдут меня, лес спасёт. Дедушка-леший к своим милостив, а я ему всегда поклоны земные била да хлебушек на пенёчке оставляла. Много по лесу я гуляла, все тропки теперь знаю, даже кочки болотные от меня не таятся.

— Всё ли знаешь? Не хвастай понапрасну, Герсла, — послышался снизу голос Гаральда. — Ты забудь про побег, всё равно весной отпущу.

— Другому хозяину продадите?

— Нет, домой пойдёшь. Не удержишь птицу в силке, коли она в небо смотрит. С тобой больше убытку, чем прибыли. Весной Рыжебородый поплывёт в сторону Черена; на каком-нибудь берегу высажу. А теперь сходи с Эймундой: она одна по лесу идти боится. Ты же леса знаешь, — свей усмехнулся, — не заплутаешь.

Гореслава слезла с сеновала и сторонкой прошла мимо хозяина. Гаральд на неё даже не взглянул, подошёл к Гвену, копыта ему проверил.

Эймунда стояла у дверей с лыжами и двумя крепкими шестами.

— Твои — у ворот, — бросила она.

На лыжах свейка ходить умела, легко с шестом управлялась, но и Наумовна от неё не отставала. В родном печище она часто на лыжах бегала к Мудрёне Братиловне по глубокому снегу.

По Сигунвейну шли они проложенным санями путём, а потом пришлось самим путь прокладывать. Из сугроба в сугроб, от кочки до кочки. В лесу-то снега меньше было, чем в поле, поэтому и побежали быстрее. Вокруг ёлочки да сосенки росли, все в нарядных белых уборах, словно невесты. Любо дорого смотреть.

— Не хочу я к этому Велунду идти, — пробурчала Эймунда, остановившись на минутку у заснеженного пенёчка, на котором белочки — проказницы недавно пировали. — Страшно у него.

— А кто этот Велунд?

— Это я его так прозвала. Велунд — кузнец из песен скальдов, а Хемльдаль тоже кузнец. Живёт он посреди леса и угрюм, как туча.

— И мы к нему идём?

— К нему. Говорят, он стрелы делает такие, что больше, чем со ста шагов, бьют. Отец велел забрать у него наконечники, а мать хочет, чтобы он новую цепочку для ключей ей сделал.

— А что со старой сделалось?

— Ничего, просто ключей у матери прибавилось.

Кузня Хемльдаля была рядом с небольшой речушкой; по берегам её стояло несколько грубых построек из камня и сосновых брёвен. Из кузни долетал глухой, размеренный звон молота.

Эймунда замешкалась немного у входа, велела Гореславе на улице обождать и вошла.

В кузне жарко было; огромными мехами раздувал кузнец огонь в горне. На стенах висели мечи с простыми и резными рукоятями; у некоторых были поперечины, у других — нет.

Наумовна из любопытства заглянула внутрь, и первым бросилось ей в глаза длинное копьё с наконечником в два локтя и тяжёлым ясеневым древком. "С таким не любого зверя можно идти", — подумалось ей.

Висело на стенах кузни много оружия, всего и не упомнишь; под стать копьям своим был и кузнец: высокий, около сажени росту, похожий на медведя. Внимательно выслушал он свейку, отложив ненадолго в сторону молот и указал рукой на закопчённый еловый стол.

— Там пряжка для Гевьюн и наконечники. Твои те, что длиннее прочих. Чем платить будешь?

— Гривнами.

— Серебром или золотом?

— Серебром. Принесла я два.

— Давай.

Эймунда протянула кузнецу слитки, тот их зубами проверил: настоящие ли, и убрал в кованный сундук.

— Передай Гаральду, что заеду к нему на днях.

— Передам. Мать просила цепочку для ключей ей добрую сделать.

— Сделаю. Ступай.

Вновь молот зазвенел, посыпались из-под него искры.

Свейка вышла со свёртком в руках, огляделась, кликнула Гореславу.

— Держи, понесёшь. У тебя сил поболее моего.

Наумовна покорно приняла свёрток; был он порядочного веса.