— А меня родные Гореславой назвали, а здесь Герслой кличут.

— В полон попала?

— Не уберегли Боги.

— А я у Гаральда холопом пятый год.

— И ни разу бежать не пытался?

— Пытался. Три раза убегал, три раза ловили; хозяин по спине плёткой прохаживался. А теперь привык. Лучше с лошадьми спать, в тепле и сытости, чем с собаками битым под поветью.

— А я с рабской жизнью не свыкнусь, убегу и не найдут.

— Куда убежишь? Тропинок лесных ты не знаешь, и зима в дверь стучит. Живи себе, поживай, может, на волю отпустят.

— И веришь, что так жить можно?

— Нельзя, да приходится. Гаральд к рабам и пленникам добр; у него жизнь сладкой покажется, коли у Сигурда горя хлебнёшь. Месяца четыре всего прошло, как велел он пленных новогородцев убить за то, что те товарами своими поделиться не захотели.

Дан сам дал сена Гвену и ушёл куда-то.

На пороге дома Гореслава встретила Эймунду. Она была уже в другом киртеле и с затейливым ожерельем на шее.

— Герсла, ты уже знаешь Дана?

— Знаю.

— Вели ему заседлать Рамтеру. А ты помоги Эдде. Когда вернусь, поговорю с тобой.

Гордо держала голову свейка, как хозяйка говорила со служанкой. И вскоре поняла Наумовна почему: красавицу Эймунду ждали два молодых свея на могучих конях. Быстро уехала со двора Гаральдова дочь, словно облачко под дуновением ветерка, растворилась в холодном осеннем небе.

… Весь день Гореслава хлопотала подле Эдды: помогала ей еду готовить да посуду мыть, а вечером, делами уморённая, у очага на шкуре заснула.

Дождь — зануда целый день лился с небес, делал скалы неприступными для врагов и друзей. Нево разбушевалось, ни одна ладья больше не качалась на его волнах; все они сохли в сараях. Осень взяла своё.

В доме Гаральда все были заняты работой. Эдда готовила еду, поминутно помешивая что-то в горшке, пробовала и добавляла необходимые, по её мнению, травы. Гореслава заприметила, что свеи в Сигунвейне любили пищу с какими-то былинками. В кузне были аккуратно развешены пучки трав; многие Наумовна знала, потому что сама собирала в лесу возле печища: материнку, заячью кровь, планун.

Гаральд сидел в резном кресле возле очага, облокотившись о незамысловатый по сюжету ковёр из овечьей шерсти, сотканный его женой, и дремал под стук дождя.

Гевьюн над сундуками хлопотала, старую и рваную одёжу отбирала, а новую проветривала. Эймунда, ловко орудуя иглой, сшивала два полотнища шерстяной ткани, чтобы сделать некое подобие плаща с разрезами по бокам, а Гореслава ей помогала.

Заворчал во дворе Урих — косматый огромный пёс, который только Гаральда хозяином признавал. Всё громче и громче бурчал злобный Урих и наконец залаял в полный голос.

Хозяин поднялся со своего места, подошёл к двери. С улицы пахнуло сыростью; несколько капель дождя упало на порог.

— Зачем ты пришёл, Кнуд, — пёсье ворчание при звуке голоса Гаральда приумолкло. — Дождь не кончится до утра, а я не поплыву в непогоду.

— Сигурд зовёт тебя к себе.

— Пусть Рыжебородый немного обождёт.

— Ты испугался дождя, Гаральд?

— Нет, я только надену фельдр, Белобожник.

Хозяин вернулся в комнаты и пошёл к сундукам; услужливая Гевьюн подала ему серый фельдр. Снова хлопнула дверь, послышались удаляющиеся шаги.

Хозяйка, доделав свою работу, накинула на голову полотняный платок и вышла во двор.

Эдда замурлыкала какую-то песенку и подвесила котелок с водой над очагом. Она часто пела в ненастную погоду, и песни её были бесконечны и немного печальны.

Эймунда отложила в сторону свою работу и с унынием посмотрела в окно.

— Долго мне ещё не видеть Рамтеру, — вздохнула она. — А я так хотела снова доехать до Чёрной Излучины.

— Странное вы племя свейское: имена у всех мудрёные, а места по-нашему называете, — усмехнулась Гореслава. За те немногие дни, что провела она в Сигунвейне, сдружилась девка с хозяйской дочкой, почти как с равной с ней говорила. От неё-то много про свейские обычаи и узнала.

— До того, как Чёрный Калуф основал здесь своё поселение, берега эти заселяли люди, подобные тебе. Они и прозвали то место, где темнеет вода в протоке Чёрной Излучиной.

— А что с ними стало?

— С кем, Герсла?

— С теми. Кто жили здесь до вас.

— Когда приплыл Калуф, некоторые из них разбежались, другие храбро сражались и гибли от наших мечей. Те, кто выжил, стали рабами; потом их продали.

— Продали, как скот, за несколько гривен?

— Да. Так всегда было и так всегда будет. А теперь кликни Дана. Пусть он заседлает Гвена.

— Неужели в дождь поедите?

— Нет, — улыбнулась свейка. — Если за отцом приходил Белобожник и позвал к Рыжебородому, то вернётся он за своим конём.

— А кто этот Белобожник?

— Кнуд. Он как-то сплавал вниз по рекам к грекам и от них узнал о Белом Боге. И стал он для него милее Одина и Тора. Оттуда и прозвание его: Белобожник. А теперь иди.

Эймунда осторожно сложила неоконченную работу, убрала её в один из сундуков и села на медвежью шкуру. Заблестели блики огня в её серьгах и браслетах, которых она не снимала даже дома.

Тихонько дверь заскрипела; старый Вьян морду в щель протянул, повёл носом. Эдда замахнулась на него: пёсья морда быстро исчезла. "Служить не служит, а есть просит", — пробурчала служанка.

… Наумовна же насилу Уриха обойти сумела. Пёс не любил её, потому что не причислял к сигунвейцам, но встречался с ней редко, так как спал в дальнем конце конюшни, что ближе к скотному двору; днём же он бесцельно бродил по двору, если хозяин был дома, и уходил с ним, если Гаральду случалось куда-то отлучиться.

Дан прятался от дождя в конюшне. Когда вошла Гореслава, он чинил конскую упряжь.

— Эймунда велела тебе заседлать Гвена.

— Хорошо. Только он сегодня буйный, целый день бьёт копытом о пол.

— Не мне же на нём ехать.

Наумовна уже снова вышла во двор, когда корел её окликнул:

— Я тебе подарить кое-что хочу.

Дан протянул ей резное колечко, простенькое, но сделанное с душой.

— Много дней я его резал, для кого, не знаю. А тут хозяин тебя привёз, и понял я, что тебе его подарить должен.

— Спасибо, — девка надела колечко на палец, и слёзы на глаза навернулись. Вспомнилось ей то колечко, что в Черене осталось, то, что Светозар ей на палец надел. Где ж оно теперь, колечко серебряное? Миланья ли на пальце его носит, или же отдал Добрыня его отцу с матерью. Ох, не уберегли они девку, да и сама она себя не уберегла.

И захотелось Гореславе выть, выть, как, наверное, выла Всезвана, Эльгина мать, по погибшему урманину. Боги, Боги, чем провинилась перед вами? Чур, пращур мой, почему не уберёг внучку твою от полона?

Верное имя дали ей люди: не Слава она, а Гореслава. От того-то и горюшко за ней попятам ходит.

Но удержалась девка, не разрыдалась. Закусила губы и медленно, не боясь ни дождя, ни злобной собаки, пошла к дому. Слышала она потом тяжёлую поступь Гаральда, его разговор Гевьюн, но не обернулась. А после, уже за работой, Эймундой не доделанной, сидучи, видела она сквозь капли дождя, как выводили на двор Гвена. Конь шёл неохотно, уши прижал, но свей на это внимания не обращал. Он быстро справился с жеребцом, сел в седло, закутался поплотнее в фельдр и выехал за ворота.

… Снился Гореславе сон под стук дождя. Спала она в доме, рядом с Эддой у очага, в котором из-за осенних холодов горел огонь.

… Падал снег, густой и белый. Она стояла на берегу замёрзшей реки и ждала кого-то. Тишина, ни единого звука, а мороз крепчает. Переминается Наумовна с ноги на ногу, полушубок поплотнее запахивает. И выезжает из лесу, что на другом берегу, вершник. Он едет к ней по речному льду и улыбается. Тут вдруг лёд под ним проламывается…

Лица его она опять не видала.