Старец-музыкант прижал к губам свирель, и полилась из-под его пальцев музыка волшебная, живая. Казалось, будто бы душа чья-то плачет, живых о чём-то молит, сказать им хочет то, что до сели сказать не успела или прощения просила, но с мукой своей расстаться не может.

— Почему не уберёг ты его, Ньёрд; отчего в Вальхаллу не дано было попасть сему хирдману? Фрейер, почему море к нему жестоко было?

— О чём это она бает, — тихо спросила Гореславу Зарницу. — Что за имена чудные она поминает?

— Об отце своём вновь вспомнила, как мать по нём сокрушается. Кровь в ней урманская играет, вот и Богов заморских поминает, а в словенских-то, наших верить не хочет, только домового-батюшку и жалует.

— А старец этот, что свирель оживил, от куда в Черен пришёл?

— Не сказывал. Пришёл на наш двор к Всезване Первяковне. Вышла она к нему, а старец и протянул ей пряжку от мятла. Тут и Эльга стояла, как увидела её, так и запричитала вместе с матерью. Пряжка эта Свегальдова была.

— Да неужто спасся кто с того драккара?

— Видать, что так. Только ослеп он, да и хром на правую ногу. Где ж жил старец восемь зим?

— В селении одном, что от сюда недалече, — за сестру ответила Эльга. — Болел он тяжко, — вдруг она встрепенулась. — Тебя что, Всезнава с подружками возле двора встретила?

— Угу, — пробурчала Наумовна. Не хотелось ей о том говорить.

— Видишь, всё по-моему вышло, — зашептала Зарница. — Отдай ты Изяслава Всезнаве.

— Не я его, а он меня выбрал, не мне и решать.

— У нас в городе только одна счастливица была, которую девки не трогали: Весёнкой звалась. Гуляла она с одним кметем, крепко за него дралась, а потом ребёнка от него родила. С тех пор все на неё с завистью смотрели, первой невестой в Черене стала. Было это давно, когда я ещё девчонкой несмышлёной была.

— Приплыл бы с моря драккар, а нём — ярл молодой с хирдом али сам конунг, — мечтала вслух Эльга. — Уплыла бы я с ним в Страну Урманскую, о которой скальд пел.

— Чем тебе Черен не по нраву?

— Сама ж говорила, что по-урмански живу я. Отец мой — урманин, учил жить по своим законам. Хочу я родину его увидеть.

— Не тебе, красавица, на драккаре до зимы уплыть, — вдруг сказал слепой певец. — Но есть меж вами та, что неверно о своём счастье думает. Не то норны ей предрекли. Плыть ей на ворожьем корабле, да волю не потерять, думать об одном, а быть женой другого, кто лучше первого; быть ей первой средь жён в городе, что на море смотрит. И умрёт сто раз, но всё будет жива, ибо Богами любима.

— Кто ж она? — спросила Зарница.

— Придёт время, узнаете. А теперь помогите мне встать, отведите в тёплый дом и накормите. Закон гостеприимства всегда священен.

… Долго размышляла над словами старика Гореслава по дороге домой. Предсказание его баснь напоминало или сказания о Богах, которые рассказывал им слепой урманин, на лавке сидючи. И узнали они, о ком давеча Эльга говорила, и запомнился Наумовне из тех рассказов великий Один, именем которого клялись гости заморские.

Не заметила она, как с Изяславом столкнулась.

— Куда спешишь, славница? — спросил. — Не меня ли искала?

— Нет, домой шла.

— Будешь ли у градца вечером?

— Пришла бы, да одёжу хорошую замарать боюсь.

— Обо что же?

— Будет там Всезнава, что на меня обижена. Не даёт ей покоя коса моя длинная.

— Хочешь, проучу её?

— Не гоже парню девку учить, те паче кметю. Только вот я её уж поучила, да, боюсь, учение не в прок.

— Придёшь или нет? На жеребце своём прокачу.

— Приду, но не одна, со свидетельницей, что б не говорили после люди, что я девку замучила. Так ведь всегда бывает: все беды от чужаков, люди молвят.

— Приводи, кого хочешь, только пусть подруга твоя с нами рядом не ходит, не люблю я этого.

Гореслава кивнула и пошла дальше своей дорогой.

Однако, вечером он не пришёл. Она прождала его до заката солнца, сгорая от стыда. Эльга говорила ей, что задержало его что-нибудь у князя, но девка не верила. "С Всезнавой или с другой какой гулять пошёл", — думалось ей.

… Гореслава губы себе кусала, крепко пальцами щеки сжимала, что б не закричать, когда увидала его. Шёл он не один — рядом девка какая-то была простоволосая. Не он ли косу расплёл, чтобы волосами её полюбоваться? Срам девке той так ходить!

" Вот верность-то какая бывает", — прошептала Наумовна и спиной к Изяславу повернулась.

" Это Мартынова дочка была", — опосля сказала ей Эльга.

Весь день Гореслава Белёне Игнатьевне по хозяйству помогала, а под вечер пошла с Миланьей побродить по лесной опушке с кузовком поискать грибов. В хмурень часто шли дожди, поэтому было их видимо-невидимо. Леший не обошёл их вниманием, наполнил кузовки, не дал заплутать в своих владениях и с миром домой отпустил.

Шли они по лесной опушке, уже там, где деревья отступали, а место их занимали кустарники; кузовки руки оттягивали, до верху заполненные. Миланья баснь новую от девок узнала и теперь Наумовне пересказывала. А была она о девице — красе, что в полон к людям злым попала. А была она лучше солнца красного, белее снега зимнего, румяна, как спелое яблочко, а сама как лебёдушка. Семь вёсен, семь зим маялась она у колдуньи злой, что на людей мор насылала, самую чёрную работу у неё делала, на хлебе и воде жила — и всё ничего. И вот в ночку зимнюю, в вьюгу страшную бежала девица прямо по снегу глубокому в том, в чём была — в рубашонке старенькой. Шла долго-долго через леса дремучие, через топи непроходимые, но ни леший, ни звери лесные её не трогали, во всём помогали, и вышла она к сине морю, увидала у берега ладью… Ну, как водится, в ладье той был добрый молодец, что полюбил красну-девицу. Конечно, злая колдунья гналась за ними, пытаясь помешать, но так ничего поделать и не смогла. И жили они долго и счастливо, как только в баснях и бывает.

Рассказывала эту небылицу Миланья по-особенному, искренне надеясь, что и сама отыщет такого доброго молодца, что увезёт её из Черена.

А Гореслава думала об Изяславе. Зачем пошёл он гулять в тот вечер с Мартыновой дочкой, чтоб её позлить или же вправду разлюбил?

По начинавшему желтеть полю, что лес от города отделяло, бродили коровы. Рядом с ними прохаживался мальчик-пастушок, наигрывавший на маленьком гудке.

Миланья остановилась, оглядела пастушка с ног до головы и пошла к нему.

Наумовна же поставила кузовок на травку и присела на бугорок. Как часто сиживала она на таких холмиках из тёплой земли, щедро согретых скупым северным солнышком. Сидела, когда на душе кошки скребли и когда радостно было, до самых первых морозов, что землю в комья сжимали. О чём думала, почему так крепко оберег Мудрёной Братиловной подаренный сжимала.

Увидела девка жеребца огненного, что по полю гулял, и молодца ясноглазого, кметя молодого, что подле него стоял. Заметил её Изяслав, рукой помахал, но не подошла к нему Наумовна. Тогда он сам к ней пошёл.

— Что же ты, красавица, меня совсем не замечаешь, — весело спросил Изяслав. — Али обиду на сердце держишь?

— Сам разве не знаешь? Сам придти меня просил, а сам с другой гулять пошёл.

— И ты за это на меня в обиде?

— А тебе этого мало. Не ходи перед моими воротами, не зови на прогулки вечерние — не приду. Такого жениха мне не треба.

— Уж не пожалела бы.

— Не пожалею, я много ночей уж передумала.

Не спеша уходил Изяслав, оглядывался на прежнюю свою подругу, только Гореслава холодно на него смотрела.

— С кем говорили вы? — спросила Миланья, возвратившись к Наумовне. — Кто кузовок предлагал понести?

— Пропащий человек, Миланьюшка, лазливый он молодец.

— Не мне, чернавке, тебе перечить, но заприметила я этого хоробра. Нет во всём Черене кметя лучше Изяслава. Сказывал мне Немирра — холоп усмарский, что троих одним ударом он в бою ошеломил. А были мужи те из Норэгра, как страну они свою называют, землю Урманскую.

— А от куда ты столько о чужих землях знаешь?