— А я значит с добычей? — Димка иронично поднял брови.

— Не паясничай! Твоя добыча — горький опыт и очищение! ты сам пока этого не понимаешь; твой катарсис — прохождение через боль физическую, душевную! — Губы Демиурга почти запутались в волосах, но слова шли твёрдые, звонкие, такие, что Димка почувствовал насекомых… там, где, по его мнению, прятались крылья. — И ещё, этот гностик Василид утверждал: что твоё стремление к возвышению и расширению своего бытия, путём маниакального желания ощутить состояние полёта, "будет лишь причиной зла и беспорядка, что цель мирового процесса и истинное благо всех существ состоит в том, чтобы каждое знало исключительно себя и свою сферу, без всякого помышления и понятия о чём-нибудь высшем!"

— Гад! — вырвалось у Димки.

— Хм… — из волосатого рта.

— Обидно за мировой процесс, слушай! — они переглянулись…

— Согласен, мне тоже, словно в студне ощущаю себя, во вселенском холодце! — Демиург поёжился.

— Точно, желатина в его философии — что в свиных ногах! — подтвердил Димка, и они дружно рассмеялись. — Так ты, поэтому экспериментировал надо мной доктор Менге.

— Ну, хотелось посмотреть, что выберешь, как оно — себя — в тебе поведёт, а то Соловьёв Владимир Сергеевич утверждал: будто гностицизм выше буддизма, оттого, дескать, что абсолютное бытие в нём определяется положительно, как полнота (плирома), а буддизм даёт только отрицательное определение нирваны. Вот мне и захотелось разобраться, что он мне указ что ли, этот ваш российский соловей?! Хотя, признаюсь честно: до сих пор не могу однозначно определить степень дискретного изменения человечества во времени относительного бытия.

— Это как? — Димка уже начинал уставать от терминологии строителя вселенной, с удовольствием променяв бы её сейчас на обычную — обычного строителя, в обычном сегодняшнем, пусть и относительном, если высшим угодно, пространстве.

Это… — Демиург задумался… почесал бороду и сказал: — Извини, я должен удалиться, ненадолго.

— Без проблем! — кивнул Дима, тут же забыв о какой-то там дискретности, но, заметив, что кивнул пустоте; Демиург словно испарился.

— Пневматик! — Димка посмотрел в стекло открытой створки окна и поправил растрепавшуюся ветерком причёску. — Пневматик, вашу… словно у меня метеоризм; ну естественно, раз речь идёт о космосе!

Он снова высунулся в окно, посмотрел вниз и отшатнулся… Уж больно заманчиво блестел асфальт…

— Да что это у меня за тяга сегодня, к неодушевлённому? И низко, третий этаж всего, крылья не успею расправить.

— Совсем не низко, а крылья… ты же сам говорил, что они расправятся мгновенно, стоит только шагнуть!

— О, ты уже здесь? Быстро! — Димка оглянулся. — Я не говорил, а всего лишь думал, но знаешь, тяга действительно какая-то странная, и сильная очень!

— Естественно, раз ты узнал, что — пневматик, что нечего терять, бояться, ты — высший!

Димка внимательно посмотрел на Демиурга… его тон удивил, и подача смысла тоже… Лицо… да! оно стало недобрым… раньше было всяким, но не злым, сейчас тоже не было злым, но, пожалуй — холодным, высокомерным, бледным и не добрым, не добрым — точно, вот!

— Может это Витькин Демиург? да нет… у нас, кажется, был один — общий, сам сегодня проболтался! а чей этот? на моего не похож! — думал Дима и молча рассматривал пришельца…

— Ты кто? — наконец спросил он.

— Демиург! — улыбнулся тот, но улыбка тоже была другой.

— Чей Демиург? — Дима задал вопрос и ему стало стыдно, за такую спрашиваемую глупость.

— Свой естественно! — прозвучал резонный ответ, и Дима закивал головой, как лошадь…

— Естественно… конечно, естественно… — шептал он и вдруг крикнул: — А я думал — мой!

— Ты всегда был самонадеян, — ответил гость и заглянул в подкорку Димки…

— Горячо! — удивился тот. — Но приятно! И всё же… представьтесь пожалуйста!

— Ещё раз? — Демиург раздражённо хмыкнул. — Ну ладно! Я Демиург — порождение гностицизма! — он высоко, как бы удивлённо, поднял брежневские брови.

— Не Платона? — обрадовался Дима и доверчиво улыбнулся.

— Ну… отчасти…

— Хм… как это, отчасти?

Демиург не ответил, потому что за окном громко зазвучала музыка… Димка тут же забыл о присутствии "сомнительного" и высунулся в окно…

Там где раньше блестел асфальт, стояла красная машина, кажется — Фольксваген и двери её были раскрыты настежь… распространяя вокруг звуки красивой рок — баллады… Но не музыка поразила Димку; рок-баллады почти всегда красивы своим звучанием; но слова! Они зомбировали, доставали до почек, и даже семенников…

Я свободен! Словно птица в небесах.

Я свободен! Я забыл, что значит страх.

Я свободен! С диким ветром наравне.

Я свободен! Наяву, а не во сне…

Пел высокий сильный голос… и, отбросив палочку, Димка полез на подоконник… Нога уже не болела, и он принял этот факт за судьбоносность!

Стоя в полный рост на высоком, в стиле советского классицизма, окне, он снова глянул вниз… Из открытой двери автомобиля выглянуло смотрящее вверх лицо Демиурга и он призывно махнул рукой… а рефрен песни зазвучал снова:

— Я свободен!…

Димка посмотрел в небо… Облака ушли, обнажив синеву… жёлтый монголоидный лик всевидящего солнца подмигнул, и он шагнул…

Его губы шевельнулись:

— Птица!

Страх падения был, он жил всегда, даже во сне и сейчас, от боязни разбиться, привычно обжёг холодом:

"Вдруг не раскроются крылья?"

Но они раскрылись, и он облегчённо вздохнул…

Его подхватило под руки, он посмотрел на них… они оказались лысы, без перьев и даже не двигались, но он парил… как орёл, альбатрос, как планер, словно дельфин в своей водной стихии… Это было непередаваемо! Опыт унизил априорное знание, чувство унизило смысл, но смысл весело улыбался… не ведая, что есть унижение.

Менгиры разноэтажек торчком пронеслись внизу, исчезнув мачтами антенн за горизонтом, и он остался один, в вышине, над жёлто-зелёным полем, кудрявым леском, голубым ятаганом реки; всё это быстро мелькало под ним, исчезая за голыми пятками…

Ударил большой колокол, потом тот, что тоньше и меньше, потом следующий и понеслось… Неслось на него… быстро надвигаясь… что-то жёлтое, сверкающее золотом…

— Солнце! — Димка испугался, обрадовался, и упал…

— Осторожно руки!.. — услышал он и удивился…

Солнце оказалось куполом поющей на все голоса церквушки; под ним, в звоннице, ловко орудуя верёвками, щедро улыбался звонарь в чёрной остроконечной шапочке.

— Спускайся, только осторожно! — позвал он, не отвлекаясь от дела…

— А вдруг обожгусь? — спросил Дима и засмеялся, вспомнив, что упал не на солнце. Он спустился, вернее, сполз по луковице купола, да так удачно, что вмиг оказался сидящим на подоконнике окна — амбразуры…

— Да ну!? — засмеялся звонарь и не потушил улыбку, она так и осталась цвести на его лице, меняющемся в такт музыке звона — мило и радостно, иногда немножко смешно.

Димка наслаждался видом звонаря, его улыбкой, своим на удивление радостным настроением и переливчатым звоном колоколов. Когда тот отыграл, ему показалось этого мало и немного взгрустнулось…

— Всё? — спросил он.

— Всё, всё… — звонарь лишь сделал улыбку шире.

— Жаль!

— Слезай с окна, будем ужинать! — проговорил монах и достал из угла объёмный туес… из него большую бутыль молока (в фильмах — про сельскую жизнь на заре советской власти — в такие наливают мутный самогон), краюху хлеба и кусок брынзы. Еда, аккуратно разложенная на чистом холсте, выглядела очень аппетитно…

— Ну, с Богом! — помолившись, он разломил хлеб и протянул

половину… — Давай Димитрий подкрепись, ты ведь теперь авиатор! — улыбка монаха снова осветила всё вокруг, и Димка даже не удивился, что его знают.

Хлеб и молоко были такими вкусными, что он засомневался в яви происходящего, поэтому спросил:

— Ты чего отец всё время улыбаешься, не надоело?