Ему показалось уютно в этом жёлтом параллелепипеде в мелкий цветочек; застиранные, но чистые занавески прятали старые потрескавшиеся ставни, от любопытного взгляда и как бы говорили:

— Мы бедные, но чистые, и наша хозяйка — самодостаточный человек!

— Я это вижу и без вас! — думал Дима, более приглядываясь к миловидному лицу хозяйки, жёлтого, в цветочек, немногочисленного кубометрового пространства. Трещинки, менее заметные, чем на ставнях окон, покрывали дружеской сетью её доброе тоже жёлтое — к обоям, лицо. — Но одутловатости алкаша не заметно! — почему-то обрадовался Дима. — А почему собственно обрадовался? — спросил он у себя.

Что-то шевельнулось сантиметров на тридцать ниже души, и он понял… собственно: "почему!"

Его громкий вздох обратил на себя внимание осторожных глаз, трещинки углубились улыбкой, миловидно изогнув свои кончики вниз. Это шло хозяйке!.. Он подумал, что ей пошло бы многое, даже без двух бутылок водки, если за тобой два месяца воздержания. Но она сияла оврагами лет и невзгод и… он тоже, не отставал!

Потом они много говорили, не очень много пили, старались… и разговор — был не скучным, хотя притянутые за его фасадный хвостик истины и казались дутыми, но их для того и надували, чтобы полетать, наконец, вволю!

Витя улыбался тыквенным хелоуином, но никто не обращал внимания на его пожелтевшие кабачковые зубы и светящуюся улыбку, всё казалось органичным, даже павший рядом на старые колени, продавленный, под лысеющим пледом, диван.

— Ох, и скрипучий, наверное, — весело подумал Дима, встретившись взглядом… с тем же. Точнее с глазами хозяйки, которую мы назовём Машей, Марией, но всё же не святой, с её широко и призывно открытыми глазами; открытыми настолько, насколько позволяли под ними мешки с растворившимися в них деньгами.

Он стеснялся поймать её вызывающе томный взгляд, но всё время смотреть мимо, было глупо и ничтожно, поэтому, собравшись с силами, сфокусировался в центре тёмного зрачка окружённого пятнисто-жёлтой радужкой.

Зрачок был не дурак! Он смотрел прямо, расширяясь в сомнении и сужаясь уверенностью; Дима видел это, следил, совсем забыв о вновь найденном либидо. Зрачок был ещё тот! Он что-то знал, видел, даже как-то оскорблял пониманием.

— На хрена мне твоё видение, сам знаю, и нечего тут напоминать! — злился Дима, не в силах отвести взгляд.

Витя наблюдал весь этот мультик, возвысив бровь над соседкой и трудно было назвать его счастливым. Его Счастье ещё пыталось влезть на приподнятую волосяную линию, но тщетно… Удивление было первым и уверенно уселось на надбровной дуге, не оскорбляя самоё бровь невольным манкированием.

— Пожалуй, мне пора! — он сказал ключевую фразу и, переглянувшись, словно обменявшись ударами, Дима с Машей наперебой воспротивились его уходу… — Не стоит, благодарности! — выслушав ещё пару недоброкачественных фраз, он снял со спинки стула пиджак, служивший ему… достаточно долго.

— Ты не понял! — испугался Дима, спрашивая взглядом у Маши… — При чём тут благодарность? Ты раздражён, и я… мы это видим, чувствуем! Ну, хочешь, я уйду? — он беспомощно покосился на женщину… обратившись к ней левым виском, градусов этак — на тридцать, снова испугавшись, что Витя, как хозяин, пусть не ситуации, но кухни и раскладушки — где он — Дима спит, вдруг согласится. Но глаза Маши отразили его ужас, и он немного успокоился в ожидании приговора…

— Я пойду!? — будто спросил Витя, упустив из голоса уверенность, и остальные не оставили ему шанса что-либо изменить.

— Ну… — выдохнула Маша, беспокоясь, не беспричинно, о слабости своего избранника.

— Ну, мы друзья? — спросил избранник, не стесняясь вопроса и объекта спора. — Витёк?!

— Да, о чём речь? — разозлился Виктор, понимая, что сделал всё для того, чтобы уступить женщину другому. — "Я вдали… как всегда!" — мелькнула мысль, словно счастье — перебежчик. Раз… и нет его!

* * *

Он попросил не гасить свет, она не отводить глаз…

Раскрасневшиеся после горячего душа, они так и смотрели друг другу в душу, в душной маленькой комнате, душа друг друга в объятиях, словно желая изгнать душу вон.

Она — душа — была послушна… вылетая, залетая вновь туда, где устала скучать… жаловалась на духоту, снова выходила подышать… затем приближался органичный азм, вселенная менялась, светило искусственное светило, чувства дребезжали, словно остывший вольфрам в старой лампочке, и… оставался свежий взгляд с б/у зрачками, азм уходил на покой, а от свежевыстиранных занавесок кисло пахло хозяйственным мылом.

— Живи здесь! — Маша как-то странно выразилась, словно "здесь" или "там" играло некую роль в ощущении жизни.

— Я и там не умирал! — адекватно ляпнул он и решил согласиться. — Но…

— Что? — вопрос протянулся, почти догадавшись, что зря.

— Я тебя… пока не люблю!

— Полюбишь!

— Думаешь?

— Уверенна!

— Я жену люблю!

— Знаю!

— Тогда почему?

— Не знаю!

— Хм…

— Знаю, что имею в виду!

Он захотел сказать, как в кино: "Ну и дура", но сдержался, подумав: "А может, права?"

— Права, права! — подсказала Маша и обхватив за плечи, почти проглотила его нижнюю половину лица…

* * *

Он слышал, как рядом передвигается она, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить, и специально не открывал глаз.

Когда-то, в маленькой комнате коммуналки, Лиза так же шуршала по утрам, прежде чем уйти на общую кухню, готовить завтрак, потом входила, громко хлопала дверью и по-армейски кричала:

— Подъём!

Он знал, что должен быстро вскочить, успеть в незанятый соседями туалет, быстро оправить естественные надобности в не совсем естественных для нормального человека условиях, умыться, (душ можно было принять только вечером, когда спадала сутолока жильцов) и оказаться в своей комнате перед парящим горячим чаем подносом, с горкой вкусных свежих гренок и бутербродов.

Ему стало грустно и немного стыдно, он вспомнил прошедшую бурную ночь и неуемный темперамент изголодавшейся женщины, потом вспомнил её гипнотическую уверенность в его чувствах к ней, засомневавшись в том, кого она пыталась убедить. Сейчас он не любил — точно! Если вчера под парами выпитого и долгого воздержания, засомневался и даже как-то поверил её уверенности, то сегодня… — ничего кроме неприятного осадка.

Ему надоело притворяться спящим и, открыв глаза, он шумно потянулся…

— Доброе утро! — её мягкий, с приобретённой хрипотцой, голос был несколько напряжён.

— Доброе! — соответственно сказанному он доброжелательно растянул губы и сделал счастливым взгляд. — Может зря ты всё это, Маша? — аккуратно висящие на спинке стула, вычищенные и отглаженные вещи, смутили его независимость.

— Не бойся, это просто так! — улыбнулась она, догадавшись, что гложет нового друга. Увидев, что улыбка на его лице вянет, не успев расцвести, быстро добавила:

— Помнишь мультик, где звери дарили друг другу цветы и говорили, что "просто так"? Добрый такой мультик, мне сразу настроение поднимал, хотя цветов я давно не получала, ни просто, ни сложно так. — Ну, вставай что ли, умывайся, можешь принять душ, соседи разбежались по щелям и делишкам, а я тебе кашу овсяную сварю! извини, чем богата!..

* * *

Ванная комната угрожающе топорщилась трещинами потолка, и ажурным лишаём влажных стен! Сама же ванная казалась сделанной из дорогого камня: не то яшмы, не то малахита! И если её отмыть, всерьёз, потеряла бы кажущуюся роскошь, что весьма огорчило бы жильцов, судя по тому, как было на ощупь и перед глазами. Оттого, ступить на скользкий путь её дна и преодоления собственной брезгливости, Дима не посмел, в глубине души осудив личное малодушие, замедляющее процесс полного освобождения и усмирения плоти.

"Нет, о плоти я ничего не говорил, в этом смысле, — вспомнил он, — наоборот, хотел быть свободным, но не голодным и грязным, даже слишком наоборот, насколько помнится, и очень жаль, что совместить, пока, не удаётся. — Он почти ощутил на языке приятную кислинку доброго Каберне, представил, как запивает им кусок мяса, только что снятый с шампура… и его рот наполнился тягучей слюной.