Ему повезло, за два дня до его встречи с Машей, её напарник уволился, вернее, был уволен за прогулы.

Работать надо было двенадцать часов в день, но через сутки.

Бутылки прямиком из палатки уезжали на пивзавод, но можно было химичить, Маша научила… поэтому карманные деньги завелись в наличии.

Витя переругался со старыми знакомыми, его отовсюду гнали, и он стал появляться чаще. Они отгородили ящиками уголок павильона, притащили туда с помойки выброшенный кем-то диван, и призывной стон его пружин, приятным аккордом будил тишину заставленного бутылками пространства.

* * *

Сегодня на завтрак были: настоящий индийский чай, бутерброды с маслом и сырокопчёной колбасой. Теперь, почти молодожёны могли себе это позволить, хотя Маша порой ворчала, что овсянка полезнее сухомятки, тем более по утрам, и даже иногда готовила её для себя, потому, как Димка наотрез отказался "жрать этот силос", — так он выразился, когда принёс первую зарплату. Но мыться в ванной, несмотря на её жёлто-коричневые разводы — под дорогой камень, было трудно, она скользила на глазах, не успеешь вымыть; видимо мыл её только он! Теперь он точно знал, что может позволить себе сносный быт! Маша просветила его в одном из разговоров: сказав, что сам Будда Шакьямуни советовал людям идти срединным путём между двух крайностей религиозной жизни. Одна состоит в удовлетворении мирских желаний, другая: в отказе от них, умерщвлении плоти, аскезе и так далее. Будда советует избегать крайностей (это слово понравилось больше всего из сказанного), стремиться к равновесию, или невозмутимости, в поступках, словах, мыслях, к любви и состраданию ко всем существам, к радости от чистоты намерений. Важным условием такого образа жизни должно являться…

Маша улыбнулась его вниманию, но почему-то продолжить передумала, остановившись на полуслове.

— Что являться должно? — спросил Дима.

— Там что-то про отрицание собственного… Я плохо помню, что дальше… так, всякая муть восточная! Давно уже интересовалась этим, теперь лень, да и незачем, я жить хочу по-нашему, по-русски — в разнос… но умеренно! — она улыбнулась и прыгнула на диван, зовя его игривым взглядом…

Он сделал вид, что обдумывает услышанное, нарочито не заметив её горящих глаз, затем открыл шкаф и достал с полки прихваченную с собой книжицу, которую долго выковыривал из под комода, когда уходил от Лизы.

Взгляд Маши погас любовью, но осветился неприятным удивлением…

— Что это у тебя за брошенная Шурка? — она скривила губы.

— Хочу прочесть то, о чём ты забыла, — невнятно ответил он, продолжая, в поиске, листать страницы… — И не брошюрка, между прочим, а серьёзная книга!

Она глянула ему через плечо и хмыкнула:

— Ну — ну!.. Тебе ведь это интереснее, чем быть со мной!

— Перестань Маша, опять ты… — теперь поморщился он и даже подумал, не сходить ли к Виктору. Он стал чаще бывать у него, с удовольствием болтая с Амалией, неизменно принося бутылочку, даже если Виктор отсутствовал.

Охлаждения между ними не наступило, ледниковый период, исторически, без лишних истерик, миновал ранее, задолго до их встречи, и Витя как-то намекнул, что не завидует Диме, из чего тот сделал вывод, что Маша могла и ошибаться со свойственной ей самоуверенностью о желании Вити соединиться с ней навсегда. Что Виктор имел в виду, понемногу до него доходило всё более: темперамент Маши и желания не соответствовали её внешним данным и существующей вокруг неё данности. Но понимать это она отказывалась, делая себе всё больнее и отталкивая других вечно раненной назойливостью.

Он все-таки нашёл в книжке то место, где писалось о мадхъяма — пратипат — срединном пути, и углубился в чтение:

… Важным условием такого образа жизни, способствующего "истинному познанию, умиротворению, Просветлению, невозрождению в мире скорби", является непривязанность, отрицание собственного Я (анатман) и, следовательно, Моего"

— …является непривязанность, — читал он, пропустив кинжальный взгляд Маши, — А дальше всё, почти, как говорила ты. "Непривязанность" — написано неразрывно, — он задумался… — Когда-то я об этом думал, видать, недалёк был от истины!

— Не только был, но и остался недалёк, вообще! — Маша, кажется, злилась.

— Ты, кстати, тоже не светоч, займи срединный путь в отношениях с мужчиной, это уже мой тебе совет, а то других учишь, а сама!.. — Дима громко захлопнул книжку и положил на место. — "Пожалуй, время дёргать отсюда баржу. Амалия, я уже иду! — подумал он, мысленно подсчитывая количество мелочи в карманах.. — На чекушку должно хватить! — успокоился и снял с вешалки плащ…

— Ты куда? — Маша встала на пути.

— К Амалии! — он положил руки ей на бёдра и мягко, чуть нажал, пытаясь, заставить, отойти в сторону.

— Может, и жить у неё будешь? — щека Маши начала дёргаться…

— Ну, если вам так угодно? — Дима вернулся к шкафу, достал с него рюкзак и начал сбрасывать в него вещи со своей полки…

— Прекрати сейчас же! — завизжала она и выбила рюкзак из его рук. Затем бросилась на диван и затрясла его конвульсивными движениями тела. Маша плакала… Для него это была новость!

— Оказывается не всё потеряно! — тихо сказал он, погладил её по затылку, попрощался с вздрагивающей спиной и вышел…

Рюкзак, тогда, остался лежать у шкафа, распотрошённый, вывернутый; Дима не стал собирать его вторично, зная, что вернётся… сегодня, или может, завтра, раз она этого хочет, но так же зная, что скоро уйдёт, как только определится с своим дальнейшим срединным путём.

* * *

"Не всё потеряно!" — фраза — настолько доставшая за жизнь, что, услышав её, она разрыдалась на полную, едва удержав себя от истерики. Сколько раз она повторяла эти слова, теряя вновь и вновь, отказываясь сохранять пустое, в надежде, что растеряла ещё не всё, что всё растерять невозможно, что, сколько этого всего, решает только Он! И надежда оставалась, порой, частенько сталкиваясь лбом с обидой, но Маша быстро абстрагировалась от несправедливого чувства, понимая, что Он о ней не забыл, а наоборот — помнит и хранит для себя, оттого и дарит трудной тропой. И ещё это слово: "непривязанность"! Оно выбило из колеи! Маша люто ненавидела его вакуумное содержание, звучание, пустой ледяной облик, когда искала это слово в глазах своих избранников и если находила, утром уходила навсегда.

А искать она умела, научилась, имея ранний опыт!

Она запнулась… и испуганно оглянулась в его сторону, чтобы увидеть, какой эффект произвели её вырвавшиеся испод самой ложечки слова…

Подобное она ляпнула… когда-то… давно… Много воды и чувств утекло с тех пор, но тогда она сказала это впервые и так же испытывающе, снизу, смотрела в подбородок своему, удостоенному первого девичьего признания, избраннику, казалось не слышавшему её вовсе… Его небритый, подбитый чёрной двухдневной порослью, подбородок, мерно двигался над её глазами — словно шатун большого паровозного колеса и, очень похоже пыхтел, стравливая пар на её и без того потный лоб…

— Милый! — шепнула она и, приподняв голову, потянулась губами к колючему маховику…

Он был первым! Не просто — удостоенным первого признания, а вообще! И на семнадцать лет старше… почти вдвое! Плюс — коллега по цеху; он ранее заканчивал литфак университета, где она училась на журналиста. Когда восторженная наивная девчонка прочла его стихи, что-то сдвинулось в её маленькой хрупкой головке и навсегда поселилось в больших немного раскосых крымских глазах — восторженной грустью и удивлением (словно его там недоставало). Стихи навалились всей зрелой тяжестью большого таланта на худенькие плечи и благодарно согнули нежный податливый стан человечка, вдруг оказавшегося рядом с гением, рядом в постели… и даже по жизни!