Отведя душу в этом красноречивом описании своих подвигов, юные герои побежали освежить купаньем свои усталые члены.

При всей своей сбивчивости рассказ мальчиков был совершенно верен. Недовольные поведением Ридделя на последнем заседании парламента, несколько человек парретитов, с Гемом и Ашлеем во главе, решили собраться потихоньку, чтобы сговориться, как бы выжить старшину из парламента. Надо сказать, что такие частные собрания были против вильбайских парламентских правил. И досталось же им за это! Досталось не только от Кроссфильда — сам их глава и главный герой Блумфильд выразил свое недовольство так внушительно, что они были окончательно пристыжены.

— Какую вы там глупость затеяли? — спросил он, входя в общую комнату, где парретиты сидели за приготовлением уроков.

Так как это обращение не относилось ни к кому в особенности, то все молчали.

— Это ни на что не похоже! Делать посмешищем все отделение! И без того над нами все смеются, могли бы и не подбавлять.

Это становилось уже обидно, и Ашлей осмелился возразить:

— Надо же было как-нибудь осадить этого лицемера Ридделя: он Бог знает что себе позволяет. Мы хотели только показать ему…

— Я знаю одно: благодаря вам скоро все перейдут на его сторону, потому что не только ему, но и всем вы показали себя дураками.

Блумфильд выражался иногда чересчур сильно, и настоящий случай, конечно, не заслуживал такой резкости. Но он считал, что Гем и Ашлей скомпрометировали все отделение, и очень на них сердился. Что касается Ридделя, то Блумфильд всячески старался уверить себя, что он все еще на него сердится, но, помимо своей воли, начинал все больше ему симпатизировать.

Гем и Ашлей были совсем разобижены своим старшиной. Впрочем, они почти ждали от него выговора за свою затею, так как разлад между ними и Блумфильдом начался уже давно. Вообще последнее время им не везло: уж одно то, что их разжаловали из классных старшин, было очень обидно; как ни старались они сделать вид, что нимало не дорожат этим званием, но, в сущности, самолюбие их было сильно задето. Но все-таки самый жестокий удар нанесли им их собственные подчиненные и фаги: Парсон, Бошер, Кинг и компания открыто стали на сторону Ридделя. Это был настоящий бунт, какого еще не бывало в летописях Вильбайской школы, и парретиты не могли этого переварить.

Что касается самих фагов, то, само собой разумеется, отстаивая Ридделя, они вовсе о нем не думали. Как настоящие мартышки, они рады были каждому предлогу подстроить кому-нибудь каверзу и вообще выкинуть штуку. На другой же день после истории в парламенте они совершенно о ней забыли и со свойственным им рвением отдались другой важной заботе. Через три дня у них была назначена партия крикета против фагов из отделения Вельча. К вельчитам вся школа давно уже привыкла относиться с пренебрежением: вот уже два года, как вельчиты совсем не участвовали в общественных играх. Парретиты, избалованные своим установившимся первенством, не допускали и мысли, что они могут быть побиты такими слабыми противниками, и потому относились к практике спустя рукава. Когда из общих отзывов они наконец убедились, что и сами они не особенно сильны в игре, они принялись за дело со всем усердием и обратились к Блумфильду и мистеру Паррету с просьбой руководить ими. Те охотно согласились, и за три дня было сделано все, что можно. Но было уже поздно, и к назначенному дню парретиты, по общему приговору, были все-таки очень слабы в игре. Наоборот, вельчиты сделали огромные успехи. Можно было заранее предсказать, кто одержит победу.

Настал день битвы. Флаг отделения Вельча, два года провалявшийся где-то на чердаке, был торжественно поднят посреди двора на высоком шесте. Это было таким событием, что сам директор пожелал взглянуть на игру, а толпа собравшихся на дворе школьников была почти так же велика, как и в дни «настоящих» больших партий. Впрочем, большие интересовались предстоящей партией не меньше маленьких. Особенно волновался Риддель. Успех вельчитов был для него очень важен. С этим успехом упрочивалась его власть как классного старшины отделения Вельча, а следовательно, косвенным образом и власть его как главного старшины. Он был учредителем шуба крикетистов в отделении Вельча, и если вельчиты выиграют партию, это докажет всем, что он, Риддель, не пешка, как его считали, а деятельный и умелый организатор.

Парретиты начали очень храбро, так храбро, что даже смутили было своих противников. Тем не менее все опытные игроки ясно видели, что они берут больше шумом, чем искусством. Вельчиты, действовавшие замечательно дружно, скоро ободрились и стали быстро побеждать расхрабрившихся соперников.

— Меня поражает, — сказал Ферберну мистер Паррет, так что все это слышали, — меня поражает, каким образом Риддель, такой посредственный крикетист, сумел составить такую прекрасную партию игроков. У нас давно не было такой дружной и толковой партии из маленьких. Положим, они сами очень стараются, но ведь надо было суметь заставить их стараться. Это не всегда удается даже самым любимым из старшин, а Ридделя, говорят, не любят. Но его полюбят; я убежден, что он этого добьется. Он превосходный старшина.

Такая похвала из уст учителя, которого вся школа считала авторитетом во всех отношениях, еще больше подняла Ридделя в глазах товарищей.

Когда стало известно, что вельчиты выиграли партию, торжество старшины было полное. Комплименты так и сыпались на него со всех сторон. О самих победителях и говорить нечего: они были буквально на седьмом небе. На радостях они даже забыли подразнить противников, как это обыкновенно водилось в Вильбайской школе. Правда, что те не дали им случая: как только кончилась игра, они один за другим скрылись в свое отделение, где и притаились. О большом концерте, которым они думали отпраздновать свою победу, теперь не было, разумеется, и помину. О том, что делали побежденные вечером в день своего поражения, вильбайская хроника умалчивает; известно только, что в этот вечер Тельсон не был приглашен в отделение Паррета и что там было необыкновенно тихо.

В числе немногих вильбайцев, не интересовавшихся вышеописанным состязанием, был Джилькс. В начале года Джилькс был одним из самых веселых и шумливых юношей в школе, но за последнее время характер его заметно испортился. «К нему просто не подступиться», говорили теперь о нем товарищи, и действительно, всякие попытки завязать с ним беседу только раздражали его. Вероятно, у него были на это свои причины. Несомненно было одно: на Джилькса нашла мрачная полоса, и понятно, что при таких обстоятельствах он искал уединения. Так было и теперь: в то время, когда вся школа высыпала на главный двор и с интересом следила за исходом игры, Джилькс ходил по лугу у реки, не обращая внимания на доносившиеся со двора веселые голоса, Но и уединение, видимо, не доставляло Джильксу никакого удовольствия. В ту минуту, когда мы застаем его бесцельно прохаживающимся вдоль реки, он даже жалел, что не остался смотреть на игру: тогда он мог бы, по крайней мере, не думать. А мысли его были очень тяжелые, или, вернее, одна мысль, которая грызла его вот уже несколько недель.

«Что толку вывертываться, скрывать? — думал он. — Только лишнее мученье… все равно узнают. Да и лучше — один конец. Пойти разве к директору и рассказать? Нет, ни за что не решусь!.. Господи, и зачем только я связался с этим Сильком! Если бы не он, я никогда, никогда бы не дошел до этого… Ах, как я его ненавижу!»

На этом месте размышления Джилькса были прерваны неожиданным появлением Силька.

— Ишь куда забрался! А я тебя ищу, — обратился Сильк к товарищу, не обращая внимания на явное отвращение, с которым тот на него смотрел, и, видя, что Джилькс молчит, продолжал: — Мне нужно поговорить с тобой.

— Нам не о чем говорить, — отозвался Джилькс далеко не любезно.

— Может быть, тебе и не о чем, а мне есть о чем, и ты меня выслушаешь.

Должно быть, Сильк обладал секретом подчинять себе товарищей: по крайней мере Джилькс, несмотря на кипевшее в нем бешенство, тотчас покорился.