— После случившегося вчера я не вижу смысла оставлять за вами те доверенные должности, которые вы занимали. Как старшие вы виноваты больше всех — виноваты и за себя и за других. Поэтому до конца учебного года вы лишаетесь звания классных старшин. Заслужите ли вы его на будущий год, будет зависеть от вас.

Еще и на следующий день не улеглись политические волнения в Вильбае, да и трудно было этого ожидать. Дело в том, что весь этот день результат выборов не был известен школьникам, и не было никаких средств разузнать о нем. После случившегося накануне никто не смел проситься в город, а мальчики — один из мясной, другой из булочной, — которые ежедневно привозили в школу свой товар и которых Парсон и Тельсон перехватили на дворе, по дороге в кухню, не интересовались политикой и не могли дать никаких сведений о результате выборов. Все надежды сосредотачивались на Броуне, который в качестве городского жителя должен был знать обо всем подробно. Но на другой день после выборов Броун не пришел в школу. Тем с большим нетерпением ждали его школьники на следующее утро.

За полчаса до начала уроков чуть не половина школы высыпала на двор, и если бы в такой ранний час на большой дороге были прохожие, их, наверное, удивила бы странная картина: вся школьная ограда была усеяна торчавшими из-за нее головами юных политиков, обращенными в сторону города в нетерпеливом ожидании. Можно было подумать, что они ждут чего-то необыкновенного. И действительно, Броуна ждали в школе в этот день с таким волнением, точно он был полководцем, возвращающимся после победоносного похода. Со своей стороны, и Броун, еще не зная об ожидающей его многолюдной встрече, вполне сознавал свою важность, а так как выдающаяся роль между товарищами — хотя бы на один день — составляла для него непривычную роскошь, то он решился насладиться ею вполне и напустил на себя по этому случаю торжественную молчаливость, в которой ему, однако, пришлось раскаяться.

— Кого выбрали? — закричал Парсон, как только Броун показался на дороге.

Парсон висел грудью на ограде в самом углу, то есть на самом выгодном месте, и потому увидел Броуна первый.

— Кого выбрали? — повторил он, когда Броун ничего ему не ответил.

Но Броун был за четверть мили до школы и не мог ответить на вопрос, которого не слышал. По мере того как он подходил, Парсон, чередуясь с Тельсоном, ближайшим своим соседом на ограде, продолжал выкрикивать свой вопрос. Броун давно расслышал его, но притворялся, что не слышит.

— Да говори же наконец, кого выбрали! Оглох ты, что ли? — прокричали друзья в один голос, видя, что Броун проходит мимо них к воротам, не удостаивая их даже взглядом.

Притворяться глухим дольше было нельзя, и Броун проговорил на ходу:

— Чего вы ко мне пристали? Вы видите, что я спешу в школу. Стану я терять время с «мартышками»!

Но тут его окружила вся ватага, и опять посыпались вопросы:

— Кого выбрали? Пони или Чизмена? Говори скорей!

— Куда выбрали? Из кого выбрали? Не понимаю, о чем вы толкуете, — отвечал Броун с рассеянным видом, проталкиваясь к школе.

— Кого выбрали депутатом от Шельпорта, несносный ты человек! Наверное, Пони, да?

— Очень нужен им ваш Пони! — заметил презрительно Броун.

— Неужели Чизмен попал-таки в депутаты? — воскликнул Меррисон, самый ярый из политиков школы, и даже руками всплеснул в отчаянии.

— Что? Какой Чизмен? — переспросил Броун с прежней рассеянностью.

Меррисон вспылил:

— Да что ты, в самом деле, ломаешься? Отвечай по-человечески. Выбран Чизмен в депутаты?

— Я этого не говорил!

Это было уже слишком. Негодующие патриоты дружно набросились на своего упорствующего товарища и принялись выколачивать из него тайну, с которой он не хотел расстаться добровольно.

— Пусти… Ой, больно! — кричал бедный Броун, вырываясь от Меррисона, который схватил его за руку повыше локтя и тряс изо всей силы. — Сейчас скажу… ой!.. Чизмена выбрали, честное слово, Чизмена!

Это известие было встречено возгласами негодования.

— Каким большинством? — продолжал между тем допрашивать свою жертву Меррисон, не выпуская ее из рук и готовясь повторить встряску.

Но, наученный горьким опытом, Броун поспешил ответить:

— Большинством восьмисот двадцати пяти голосов.

Какой страшный удар для вильбайцев! В своем огорчении они даже забыли на время о Броуне.

— Восемьсот двадцать пять голосов! Это ужасно! — восклицал Меррисон. — Все были так уверены, что за Пони будет по крайней мере пятьсот голосов лишних…

— Тут что-нибудь да не так. Их подкупили, дело ясное.

— Не ошиблись ли в счете голосов?

— Вернее всего, что Броун просто солгал, — решил Парсон.

Всякий благоразумный мальчик на месте Броуна воспользовался бы минутой всеобщего волнения и ушел бы подобру-поздорову. Броун не ушел вовремя, а теперь было поздно. Школярам нужно было выместить на ком-нибудь свое разочарование, и последнее предположение Парсона в связи с давнишними подозрениями, что отец Броуна поддерживал радикального кандидата, снова сделало Броуна предметом всеобщего внимания, от которого ему не поздоровилось.

Бедного мальчика дергали и тормошили немилосердно и в заключение заставили раз десять обежать вокруг всего двора ради спасения если не жизни, то новенькой курточки, которой угрожала серьезная опасность. Тщетно божился он, что он «совсем-совсем желтый», что отец его голосовал за Пони, — он был слишком удобным козлом отпущения. Впрочем, кончилось все к общему удовольствию: преследуемый вскочил в подъезд школы и спрятался в учительской, а преследователи почувствовали себя легче после такого хорошего моциона.

Мрачное настроение вильбайцев, однако, не рассеялось, и правду сказать, они усердно старались поддержать его. Узнав за уроками от учителей, что известие, сообщенное Броуном, верно, они решили наложить на себя траур по случаю горестного события: они добровольно отказались от предобеденной прогулки и, как только кончились уроки, засели за переписку штрафных стихотворений, заданных директором. Но на этот раз нашим героям не суждено было насладиться сознанием своего героизма. Не успели переписать они и двух строк, как дежурный обошел все отделения с известием, что директор приказал всем собратья в рекреационном зале. Вильбайцы пришли в недоумение. Что это значит? Неужели директор собирается прочесть им новую нотацию? Уж не жалеет ли он, что наказал их слишком легко, и не думает ли прибавить малую толику ко вчерашним штрафам? Такие или почти такие мысли проносились в голове каждого, когда он входил в рекреационный зал. Когда все собрались, вошел директор с письмом в руке. Вид у него был немного торжественный, но не сердитый.

— Вчера я должен был исполнить тяжелую обязанность — наказать почти всю школу за непростительное ослушание… — начал директор.

— Не понимаю, с какой стати они называют это «своей тяжелой обязанностью». По-моему, гораздо лучше наказывать, чем чтоб тебя наказывали, — шепнул Тельсон своему другу.

— Кто там шепчется? — спросил директор строго.

Тельсон прикусил язык, и директор продолжал:

— Надеюсь, что вы твердо запомнили то, что я сказал вам вчера. Ваш вчерашний проступок не мог остаться безнаказанным, и повторение его повлечет за собою еще более строгие меры. Но теперь я пришел говорить с вами не об этом. Я созвал вас сюда, чтобы прочесть вам письмо, которое я только что получил от вновь избранного депутата Шельпорта, мистера Чизмена.

При звуке этого ненавистного имени кто-то из вильбайцев так увлекся, что совершенно упустил из виду торжественность минуты и тихо свистнул. Директор положил на стол письмо и обратился к толпе самым «страшным» своим голосом:

— Кто осмелился свистать, извольте выйти на середину комнаты.

Из кучки «мартышек» выдвинулась донельзя сконфуженная фигура Лаукинса.

— Ступайте вон, а после обеда приходите ко мне, — сказал ему директор.