Но не это волновало друзей Блумфильда; негодование против директорских было у них преобладающим чувством. Поступок был бесспорно низкий, и до тех пор, пока преступник не будет открыт, все отделение директора ответственно за него в их глазах.

— Как только они смеют смотреть нам в глаза, удивляюсь! — восклицал Гем.

— Надеюсь, что Блумфильд не потребует новых гонок. Если только он это сделает, я откажусь грести, — сказал Ашлей.

— Хуже всего то, что теперь они будут доказывать, что они победили бы нас во всяком случае. Один из них уже говорил это, я сам слышал.

— Пусть их говорят, что хотят, никто им не поверит.

Если бы смелые обвинители могли слышать разговор, происходивший в комнате главного школьного старшины в эту самую минуту, то убедились бы, по крайней мере, в том, что враги их вовсе не намерены присваивать себе сомнительные лавры.

Риддель с Ферберном в двадцатый раз обсуждали между собой события этого знаменательного дня.

— Это позор для всего отделения! Мы непременно должны предложить им новые гонки. Это единственное, чем мы можем хоть сколько-нибудь оправдать себя в их глазах, — говорил Риддель.

— Гонки мы им предложим, это само собой, но я не понимаю, о чем ты так сокрушаешься: по всей вероятности, мы взяли бы приз во всяком случае, и тот, кто подрезал их шнурок, оказал нам медвежью услугу, — сказал Ферберн.

— Но они-то все-таки считают нас плутами.

— Дорого бы я дал, чтобы узнать, кто мог сделать такую гадость. Вчера вечером шлюпки были убраны в сарай при мне, и сегодня утром их при мне же спускали на воду. Понять не могу, каким образом это могло случиться.

— Ведь надрез несомненен?

— Несомненен. Тот, кто это сделал, знал, как взяться за дело: подрезан правый шнурок, как раз тот, за который приходится тянуть на повороте.

— Это могло быть сделано только между пятью часами вчерашнего вечера и шестью сегодняшнего утра, — сказал Риддель. — Если бы надрез был сделан раньше, то шнурок, наверное, лопнул бы во время практической гребли.

— Конечно! Должно быть, это было сделано ночью.

— Не знает ли чего об этом сторож?

— Нет, я его спрашивал. Он говорит, что после того, как лодки были убраны в сарай, туда не входил никто, кроме него и его помощника.

— Непостижимая вещь! — проговорил Риддель. — Однако раз уж мы решили предложить им новые гонки, так не сделать ли это теперь же?

— Хорошо.

— Написать им об этом, что ли?

— Зачем? Они могут подумать, что мы их стыдимся. Пойдем прямо к Блумфильду.

Они застали Блумфильда в его комнате с Гемом и Ашлеем.

В Вильбайской школе не было принято, чтобы старшие воспитанники ходили в чужое отделение иначе как по приглашению или по делу. Три воспитанника, бывшие в комнате, сразу догадались, какое дело привело к ним Ферберна и Ридделя, но сделали вид, что очень удивлены их визитом. Риддель и Ферберн, как только вошли, почувствовали, что попали в недоброжелательное общество; но нужно было высказать то, зачем они пришли, и Риддель начал:

— Простите, что мы к вам врываемся. Мы пришли, только чтобы сказать вам, что мы очень сожалеем о непредвиденном окончании гонок, и…

— Узнали вы, кто подрезал наш шнурок? — перебил его Блумфильд.

— Нет, и даже подозрений ни на кого не имеем, — отвечал Риддель.

— Мы пришли, собственно, затем, чтобы сказать, что мы согласны считать гонки несостоявшимися, и предлагаем вам новые, — сказал Ферберн.

В тоне капитана директорской шлюпки было что-то вызывающее, что раздражило парретитов.

— Мы не можем согласиться на новые гонки до тех пор, пока не будет выяснено это безобразное дело, — сказал Гем.

— Что это значит?

— Ты отлично понимаешь, что это значит: до тех пор, пока не разыщете, кто подрезал наш шнурок, мы не выйдем на реку.

— Это, наконец, смешно! Почему же мы, а не вы должны разыскивать, кто подрезал ваш шнурок? — спросил Ферберн, теряя терпение.

— Это, наверное, кто-нибудь из директорских, — сказал Блумфильд.

— Я сам это думаю, — согласился добросовестный Риддель.

— Я отказываюсь грести до тех пор, пока вы не разыщете, кто это сделал, — заявил Ашлей.

— Вы, кажется, думаете, что мы уже знаем, кто это сделал? — обратился к нему Ферберн.

— Ваше дело узнать.

— Так вы отказываетесь от гонок?

— Отказываемся, если уж на то пошло, — отвечал Блумфильд.

Ему очень хотелось принять предложение директорских, но он не решался это высказать из боязни товарищей.

— Да и что толку в новых гонках? То же может случиться и в другой раз, — заметил Гем.

— Если бы перед гонками вы осмотрели свои шнурки, этого бы не случилось, — проговорил Ферберн с жаром.

— Уж, конечно, мы примем эту предосторожность, если нам придется еще когда-нибудь гоняться с вами, — заметил ядовито Ашлей.

Ферберн готов был вспылить, но сдержался.

— Так вы решительно отказываетесь от гонок? — повторил он.

— Решительно.

— В таком случае, мы будем считать, что приз и первенство на реке за нами.

— Можете считать все, что вам угодно, мы останемся при своем мнении.

Дальнейшие переговоры были, очевидно, бесполезны. Ферберн и Риддель ушли огорченные: у них была отнята единственная возможность оправдать себя и свое отделение в глазах школы. В тот же день все узнали, что вторых гонок не будет, и, как всегда, пошли ходить всевозможные слухи. Враги директорских говорили, что когда Блумфильд потребовал, чтобы они назначили вторые гонки, они отказали ему наотрез; директорские же уверяли, что парретиты сами отказались от новых гонок, потому что струсили. «Это их счастье, что у них лопнул шнурок, — говорили они, — потому что все равно они осрамились бы». Немногие знавшие, как было дело, находили, что Блумфильд был совершенно прав, отказавшись принять вторые гонки до тех пор, пока не будет открыт виновник неудачного окончания первых. Но тяжелее всех известие об отказе Блумфильда подействовало на Силька и Джилькса. Раз гонки считались состоявшимися, директорская шлюпка оказывалась победительницей, и, следовательно, оба они проигрывали пари. Они почти наверное рассчитывали на вторые гонки и теперь, когда они не состоялись, были просто в отчаянии. Вечер прошел у них в жарком споре, окончившемся почти что открытой ссорой. Дело легко могло дойти и до рукопашной, если бы в самую критическую минуту не явилось отвлечение в лице Виндгама. Виндгам вбежал в комнату со словами:

— Не видали ли вы моего перочинного ножа? Я его потерял.

— Нет, не видали, — отвечал Сильк.

— Странно. Мне помнится, что вчера вечером я его оставил здесь. А парретиты-то отказались от новых гонок. Слыхали?

— Не знаешь ли, почему они отказались? — спросил Джилькс.

— Они говорят, что не выйдут на реку до тех пор, пока не найдут того, кто подрезал шнурок.

— Что ж, они правы. Только как его найти? Подозревают кого-нибудь?

— Никого, — отвечал Виндгам.

— А хорошо бы проучить негодяя, — сказал Сильк.

— Я думаю, что это какой-нибудь дурак из тех, которые держали пари против шлюпки Паррета.

— Вот я так знаю одного дурака, который держал пари за шлюпку Паррета и теперь рвет на себе волосы, — сказал Сильк, подмигивая на Джилькса.

Когда Виндгам уходил, Сильк вышел за ним в коридор и спросил его вполголоса:

— Не можешь ли ты мне ссудить соверен до осени?

— У меня всего полсоверена, — ответил Виндгам.

— Ну, дай хоть полсоверена, я как-нибудь обойдусь. Виндгам вынул кошелек, достал монету и подал ее Сильку со словами:

— Только, пожалуйста, постарайся возвратить к осени: мне будут нужны деньги на фейерверк. Да не забудь отдать мне мой ножик, если он тебе попадется.