Директивы спустили свыше. В Небесной Канцелярии решили, что хватит томить подопытную в закрытой банке и слегка приоткрыли крышку.

Решение проблемы было упаковано в два толстых конверта, опущенных, не иначе, как Ангелом, в почтовый ящик. В одном конверте был возвращён мой русский диплом. Там же покоилась толстая пачка бумаг, украшенная объёмной гербовой печатью. Листы были испещрены названиями предметов, которые я когда-то постигала в педагогическом институте и — цифрами — скрупулёзным переводом русских учебных часов в американские кредиты. Заключительный, скромный листок бумаги возвещал, что его обладательница имеет Степень Бакалавра по обучению детей младших классов общеобразовательной школы.

С января мне предстояло начать учёбу в Городском Колледже. Директор отделения Начального Образования, доктор Фитцпатрик, с изумлением обнаружила в учительском дипломе будущей студентки такие дисциплины, как хирургия и основы машиностроения. Я пыталась ей объяснить, что в стране Советов в педагогических вузах существовала кафедра гражданской обороны, где будущие учителя изучали свойства удушающих газов, виды ранений и методы оказания первой помощи раненым — население держали в постоянной готовности к труду и обороне. Доктор американских педагогических наук осталась в глубоком недоумении, но, впечатлившись количеством часов, потраченных на изучение физического и психического развития детей, определила, что мне необходимо только пройти курс истории Американского Образования и два курса Методики Обучения.

Директорша была любезна, мила, держалась дружески. С любопытством, склонив голову набок, слушала корявую речь будущей студентки и часто помогала подобрать нужное слово. В бухгалтерии я подписала кучу бумаг, не задумываясь о том, что беру деньги в долг у банка под высокий процент и в дальнейшем долго не смогу расхлебаться с этим долгом, который вырастет в три раза. Так надо, значит, надо. Чтобы работать в школе, я должна взять эти чёртовы девять кредитов. Я должна иметь хорошую работу, чтобы выжить.

О том, что я никогда не работала в школе, я заставила забыть самоё себя и подробно рассказывала доверчивой директорше о методике преподавания в России и о своём личном опыте.

О том, что я смертельно боюсь идти работать в школу, я старалась не думать. Надо, значит, надо.

Всё, закончился самый унылый и тяжёлый период моей жизни. Я больше не буду себя чувствовать аутсайдером и иммигранткой, не буду больше ухаживать за старухами — не говорите мне, что это благородная работа, не хочу даже и слушать.

Я не буду больше работать на фабрике, точной копии фабрики из российской глубинки.

Я буду студенткой! Невероятно!

Мне даже стали сниться другие сны. В прежних я без конца приезжала в Задорск, но дома своего найти не могла. Тогда я шла к Маринке, но блудилась в каких-то новостройках, залезала в грязь, обходила котлованы и тоже никак не могла попасть к подруге.

Да, кстати, Маринкин вояж в Майами закончился бесславно — Дэвид самолично посадил её на самолёт до Москвы, дав ей в качестве утешения триста долларов и мою, благородно оставленную в шкафу, одежду.

Марина написала, что Он развёлся, жена его оказалась жуткой стервой и, воспользовавшись случаем, сбежала за границу со старым и богатым австрийцем.

Мне Он тоже иногда снился, но издалека, я не могла до него докричаться, не могла перепрыгнуть котлован, и он всегда уходил до того, как я успевала проснуться.

Теперь же я стала видеть какие-то космические сны. В них всегда присутствовала Земля, как планета, и космические светила. Так, во снах я взбиралась по обледеневшей лестнице прямо в небо, далеко внизу была чёрная, маленькая, круглая Земля, и я знала, что если не удержусь и полечу вниз, то разобьюсь. От ужаса я медленно, перебирая обледеневшие перекладины, ползла вверх и вверх, прямо к сияющим звёздам, и замирала от ужаса — что я буду там делать, в этой холодной глубине, среди космического безмолвия?

Иногда я качалась на качелях, которые взлетали так высоко, что носом я чуть не утыкалась в край Луны, и страшно боялась посмотреть вниз, на далёкие крыши домов и маленькую Землю.

Сны снами, а наяву я медленно продвигалась по наметившейся дороге — письмо из колледжа, извещавшее о том, что я принята на учёбу, отнесла в маленький особняк, в котором располагался Отдел Народного Образования. В Особняке работали одни чернокожие женщины, которые, казалось, изощрялись друг перед другом по части нарядов — они были одеты в розовые, салатовые или жёлтые костюмы, у всех были сложные причёски и длинные наманикюренные ногти.

Бледнолицые интеллигентные училки, как серые мышки, скользили по коридорам и робко сидели у кабинетов на деревянных стульях, сжимая в руках пластиковые папочки с документами. Хорошо, что я много общалась с Марией и немного начала понимать речь афроамериканцев, которые невнятно проговаривают слова и съедают окончания. Мой английский нарядные тётки тоже плохо понимали. Закоченев от обязательных улыбок и от натуги понять хоть что-то, я всё-таки умудрилась пройти все бюрократические процедуры вкупе с собеседованием, на котором подписала кучу бумаг и опять виртуозно врала о своём российском учительском опыте.

Той же зимой я начала учиться. Ещё в Нью-Йорке от Даши услышала выражение — брать кредиты, которое мне ни о чём не говорило, а только вызывало ассоциации со сленгом разведчиков — брать языка. То ли дело было там, в России — поступаешь в институт и ходишь на занятия, как на работу, с утра и почти до вечера — лекции, практические занятия, библиотека.

Работали единицы, только те, кому не могли помогать родители в виду абсолютной их бедности, в основном это были деревенские жители. Но они посильно поддерживали своих чад, высылая в город нехитрые гостинцы, плоды сельскохозяйственной деятельности.

В комнате общежития жило нас шестеро. Три девочки были деревенские, а три — городские. Когда низкорослые, крепкие и рассудительные Алла, Галя и Нина приносили в комнату очередную посылку — заклеенный сургучами и ощетинившийся гвоздями деревянный ящик, то визгу, писку и радости не было конца. Обдирая до крови пальцы, мы по очереди сражались с ощерившейся гвоздями зубастой крышкой и извлекали из вкусно пахнущей стружки крупные, испачканные куриным помётом яйца, розоватое сало, липкую банку с мёдом и ароматный белый налив.

Скудный ужин — пшённая без масла каша или одиннадцатикопеечный творожок из продуктового заменялся на жирную скворчащую яичницу и жареную на сале картошку. В гости ломились голодные однокурсники, в качестве взноса к общему столу предлагая то запотевшую поллитровку, то бутылку креплёного вина.

Городским, то есть мне, Свете и Люде приходили денежные переводы, с которых, это была традиция, покупались билеты в кино для всей комнатной команды.

Иногда городские мамы присылали бедным дочечкам всякие пикантности — мандарины, шоколадные конфеты, домашнее печенье и батоны сухой колбасы.

Так вот, к разнице о системе образования… Пока российский студент методично, как на службу, пять лет ходит в институт, живя почти впроголодь и почти бесплатно в общежитии, получает стипендию и награждается в итоге дипломом, (во всяком случае, так было до моего отъезда), американский студент за этим самым дипломом может гоняться и два года, и восемь лет, в зависимости от материального состояния.

Если родители оплачивают чаду обучение, питание и жизнь в кампусе, то есть в студенческом городке, то он упорно берёт эти самые кредиты, сокращая время обучения. В большинстве своём студент вынужден работать, а обучается по мере возможности. Для этого существуют утренние и вечерние классы. Три кредита — курс изучения какой-либо дисциплины, рассчитанный на три месяца, по одному трёхчасовому классу раз в неделю. Чтобы получить степень бакалавра учителя школы, нужно взять этих кредитов сто восемьдесят, к примеру, штук.

Так называемых групп и курсов не существует, обучаешься в разных командах, в разных комбинациях и сочетаниях одних и тех же студентов.