Я в аэропорту Шереметьево. Улетаю в Америку. Уже прошла таможенный контроль и по узкому коридору продвигаюсь к стеклянной будке — там в последний раз проверяют документы перед выходом на посадочную полосу. Оглянувшись, приостановилась. И чуть не была сбита с ног идущим сзади мужчиной с девочкой на руках, который также смотрел назад, туда, где за ограждением бушевала толпа провожающих. Вскинутые руки посылают последний привет уходящим. Из ровного гула голосов прорываются отдельные выкрики:

— Не забывай! Пиши!

Слёзы закипели, остыли и застряли в горле.

Протягиваю пограничнику документы и ещё раз пытаюсь увидеть в толпе дорогие лица, хотя меня никто не провожает. Пограничник дежурно произносит:

— Проходите! — и стеклянная труба засасывает в своё прозрачное чрево, чтобы выплюнуть через несколько метров в ослепительном, роскошном зале. Кругом зеркала, стекло, в витринах выставлена бижутерия. Золотые колечки и кулоны пугают трёхзначными цифрами, перед которыми раздувается толстый значок, похожий на букву эс. Отвожу загипнотизированный взгляд от завораживающего блеска витрин и незаметно оглядываю себя.

Ещё три минуты назад я была в совсем другом мире — грязном, опасном, голодном и полном забот. В мире, где я себя чувствовала, как рыба в воде. Почему же сейчас, среди всего этого вожделенного блеска и роскоши я так растерялась? Стеклянный зал отгородил меня от прошлого, а о будущем не имею ни малейшего представления. Усаживаюсь в кресло и сосредоточенно смотрю на горящее кровавыми цифрами табло моего рейса — это уже вторая попытка улететь в новую жизнь. На этот раз, кажется, удачная.

Лежу, уткнувшись носом в стенку. Стена светло-зелёная, масляная краска облупилась, обнажая штукатурку. Хочется отковырнуть кусочек, но нету сил. Железная сетка кровати прогибается под тяжестью тела и скрипит. Я в больнице со вчерашнего вечера. Вчера Маринка вошла в мою квартиру и здорово испугалась, обнаружив завёрнутую в плед и лежащую на тахте хозяйку. Ведь только два дня назад она провожала меня в аэропорт, и ей я оставила ключи от своей квартиры. Маринка не охала и не донимала расспросами, почему я вернулась. Она посмотрела на мои потрескавшиеся губы, воспалённые глаза и сразу вызвала «Скорую». В больнице купать в ванне, нарушая инструкцию, меня не стали, спросили только:

— Вшей нет?

Я ответила:

— Нет, — и потеряла сознание.

Ровный гул моторов убаюкивает, и меня начинает клонить в сон. Впервые лечу самолётом и потому страшно боюсь. В животе холодок от ужаса. Смотрю в иллюминатор на облака и мысленно прощаюсь с жизнью. Иллюминатор затягивает белёсая полоса, и создаётся иллюзия того, что еду в автобусе, а за окном туман. Страх немного отпускает. Вежливая стюардесса дотошно расспрашивает, чего я хочу выпить. Мне абсолютно всё равно. Какая разница — пепси или кока-кола? Стюардесса заученно улыбается.

А могла бы вот так лететь ровно две недели тому назад. Какой это был шок, когда я прошла таможню, а к самолёту меня не пропустили. Повернули назад у той самой стеклянной трубы, что делит мир на две половинки. Оказалось, что в паспорте не было разрешения на выезд из моего родного города. Я долго и тупо смотрела на штамп американского консульства, возвещавший, что выезд в Америку мне разрешён, и ничего не понимала. Очевидно, консул решил таким образом пошутить. У него не было оснований не выпускать меня из страны — приглашение от американского господина было в полном порядке, но жизненный опыт подсказывал ему, что я кандидат в так называемые невозвращенцы, и он виртуозно подложил мне свинью, попросту не сказав о том, что нужен ещё один штамп.

По совету чиновника из аэропорта Шереметьево я отправилась в какие-то глухие московские переулки и разыскала белорусское консульство. В здании шел ремонт, пахло карболкой, со стен была содрана штукатурка, а полы застелены газетами. Я долго шла гулким пустым коридором и пугалась собственных шагов — эхо множило скрип досок, шелест и шуршание засыпанных штукатуркой газетных листов.

В конце коридора обнаружились живые существа — рабочие, сидя на полу, смачно закусывали. Пахло пивом, салом и луком.

К поздней посетительнице рабочие отнеслись по-доброму, предложили относительно чистый стул и уверили, что консул обязательно вернётся.

Уже смеркалось, когда в коридоре послышались уверенные быстрые шаги. Консул внимательно выслушал меня, пригласив в просторный пустой кабинет, залитый ярким электрическим светом. На фоне белой стены синели провалы незашторенных окон. К сожалению, он ничем не мог помочь — я должна была вернуться за этим штампом домой, в Задорск…

В Белоруссии уже вовсю свирепствовала ранняя зима, чёрные фигурки прохожих суетились на белом снегу, а я тащила к трамваю свою сумку, поднимая повыше воротник шубки, а в бесцветном промёрзшем небе вспыхивали и исчезали знойные миражи Майами.

Как хорошо, что в тот раз не удалось улететь! Судьба посылает тяжёлые испытания, но она же в последний момент подставляет свою мягкую спасительную ладонь.

Я молча разглядывала стенку, а палата жила своей обычной жизнью: сплетни, анекдоты, доверительные разговоры, игра в карты в подкидного… Запахло горелым, и женщины, надев шлёпанцы и тщательно подкрасив глаза и губы, торжественно отправились за обедом.

Они принесли тарелку с чем-то мерзко пахнущим и поставили на мою тумбочку. Я уже не ела три дня и абсолютно не испытывала чувства голода. Соседки испытующе смотрят на меня и ждут откровений. Не могу ничего о себе рассказывать — слишком слаба, морально и физически. Несостоявшееся бегство и внезапная болезнь выбили меня из колеи. Ощущение такое, словно повисла между небом и землёй. Здесь — обрубила все концы, распрощалась с городом и подругами, и туда — не попала. Эта больница — словно некое чистилище между прошлым и будущим. От прошлого я уже открестилась, к будущему не готова, но отчаянно лезу в образовавшуюся щель, не зная, что ждёт меня по ту сторону.

Монотонно стучат ложки. В серую палату белым квадратом окна врывается ранняя зима. Сидя на постели, я вижу, как во двор больницы лошадь втащила телегу с бидонами. Зычно что-то кричит сестра-хозяйка, выскочившая во двор в халате и в тапочках на босу ногу. На белом снегу — россыпи кровавых пятен. Это рябина разбросала созревшие плоды — подспорье для замерзающих воробьёв.

Нахальная ворона топчется по подоконнику и клюет в стекло, выпрашивая подачку. Поплотнее закутываюсь в тощее одеяло, поворачиваюсь к стене и замираю. Позавчера у меня был выкидыш.

В самолёте соседствую с молодой американской парой. Ну и хорошо, что не нужно ни с кем разговаривать. Краешком глаза подглядываю, как они разделываются с принесённым обедом — сама ни за что бы не разобралась с назначением всех этих баночек и коробочек. Под крылом самолёта сменяют друг друга зелёные квадратики полей, расчерченные ровными стрелками дорог. Это миниатюрная Ирландия. Здесь у нас пересадка. Я опять растерялась от невероятных размеров здания аэропорта, где нужно было поскучать три часа в ожидании рейса до Майами, а также от непривычной роскоши, чистоты и блеска. К тому же оказалось, что совершенно не понимаю разговорный английский, изучению которого посвятила столько времени, и с трудом в баре заказала для себя чашечку кофе у надменного бармена.

Я боялась, что не разберусь, куда нужно идти, боялась, что самолёт улетит с моими вещами, а я останусь здесь, потеряюсь среди рядов красных пластиковых стульев и стеклянных витрин. Похоже, что не одну меня одолела временная паранойя. Вскоре пассажиры нашего рейса сбились в кучку посреди зала, напоминая испуганное стадо — никто не отходил даже поглазеть на заманчивый заграничный товар, более похожий на музейные экспонаты. Женщины, посовещавшись, толпой отправились в туалет, где их ожидали новые чудеса. Опять невероятная для неприхотливого россиянина чистота и устройства, откликающиеся на совершенно другие, чем в привычно грязных, лаконично оформленных в стиле «злая аскеза» совковых сортиров, манипуляции.