— В масштабе Земли? Планеты? Да!

— Нет, в масштабе Курильских островов. Мы ведь ощущаем далеко не все землетрясения. А что касается времени... Хотите расскажу, как отсчитывают время сейсмологи? Допустим, в двухстах километрах от острова Уруп на дне Тихого океана произошло землетрясение. Тектоническая волна идет к нам минуту, и мы тут же сообщаем о землетрясении в управление гидрометеослужбы, а управление выходит на связь со всеми метеостанциями Курильских островов. Через пять минут предупреждения получают все узлы связи Курил. Через пятнадцать минут после первого толчка об опасности цунами знают Камчатка, Москва, Хабаровск, кроме того, сообщение передано на английском языке всем сейсмостанциям Тихого океана. Через двадцать пять минут после того, как дрогнула стрелка нашего сейсмографа, уже закончена эвакуация населения из наиболее опасных мест. И только через сорок минут мы получаем предупреждение от японцев.

— А американцы? — спросил Арнаутов.

— Те далеко. Но обычно цунами проходит через весь Тихий океан.

— Сколько же ему требуется на это времени?

— Гораздо меньше, чем хорошему современному самолету.

— Простите, — сказал Арнаутов, — сколько вам за это платят?

Выцветшие глаза старика были спокойны, брови вскинуты в ожидании ответа.

— На жизнь хватает.

— На жизнь или прожитие? — настаивал Арнаутов.

В желтоватом свете свечи Левашов видел сухую, морщинистую кожу старика, ввалившиеся глаза, прикрытые тонкими красными веками без ресниц... Седая щетина, выросшая за последние пять дней, придавала старику какой-то запущенный вид. «Он долго не протянет», — неожиданно для себя подумал Левашов, и ему стало жаль старика.

— Вы давно на острове? — спросил Левашов.

— Лет двадцать. Хороший остров, между прочим, — сказал Арнаутов с таким выражением, будто говорил о хорошем доме.

— И вам действительно здоровье не позволяет уехать?

— И здоровье тоже. — Арнаутов поплотнее закутался в пальто, зябко передернул плечами. — Да и куда ехать? В моем возрасте ищут не новых мест, а старых друзей. Но друзьям нельзя расставаться на двадцать лет. Иначе им не о чем будет говорить. Разве что вспоминать. Но за двадцать лет и воспоминания теряют смысл. Знаете, бывает, случайно встретишь на улице знакомого и впадаешь в легкую панику — о чем говорить?

— А там... в Ростове, вы не были женаты?

— Был. — Старик неотрывно и пристально смотрел в окно, как если бы в это время поезд проезжал по улицам далекого, залитого солнцем Ростова. Он словно хотел увидеть хотя бы угол знакомого дома, крыши, вывеску соседнего магазина...

— А я люблю дорогу, — сказал Левашов. — Даже такую. Знаете, каждый в дороге находит то, чего ему больше всего не хватает... Одиночество, общество, любовь, лекарство от любви... В дороге находят и друзей, и собутыльников, в то же время дорога — хорошее средство и от друзей, и от собутыльников.

— И жизнь тоже дорога, — думая о чем-то своем, сказал Арнаутов. — Только длиннее и опаснее.

— Да. — Левашов поднялся. — Жизнь опасна.

— Не надо с такой легкостью бросаться этими словами. — Старик тоже поднялся. — Для меня они отнюдь не способ красиво выразиться. Я, может быть, только теперь, только в этом поезде понял, насколько важно в мои годы быть довольным прошедшей жизнью. Конечно, можно быть не удовлетворенным результатами, которых добился, можно их вообще ни во что не ставить...

— И считать, что жизнь прожита зря? — спросил Левашов.

— Нет, я не о том. Наши результаты зависят не только от нас. Я бы даже сказал, что итог жизни человека зависит от него гораздо в меньшей степени, чем от обстоятельств, от людей, с которыми ему пришлось схватиться...

— А если этот человек не схватывался с людьми?

— Такого не бывает, — убежденно сказал Арнаутов. — Любое сотрудничество — это схватка. Любовь, дружба, работа — это схватка. Схватка со своей слабостью, пассивностью, с соблазнами, схватка с силой и агрессивностью других людей, с их авторитетом, достоинством, влиянием!

— А зачем схватываться с чужим достоинством?

— Вы меня не понимаете. Я говорю не в том смысле, что нужно обязательно уничтожать это чужое достоинство, я говорю «схватываться» в том смысле, что при столкновении с чужим достоинством, при встрече с чужим влиянием нужно уметь отстоять, оградить, утвердить свое собственное достоинство, отстоять свои границы. Вот о чем я говорю! Но мы отвлеклись. Так вот, можно быть не удовлетворенным результатами, которых добился к концу жизни, но человеку нужно быть уверенным в том, что он принимал правильные решения. Что он поступал в полном соответствии со своими убеждениями, целями, привязанностями. Что он не отступился от них ни в одном своем решении и поступке. Вот что главное. А результаты... они могут быть, могут не быть... Это уже не так важно.

— Вы не уверены, что ваши поступки были верны?

— Нет. Я уверен в том, что они были ошибочны. Поэтому и результаты меня не радуют. Машина, сад, дом... Я не могу гордиться этим. А человек должен, понимаете, должен чем-то гордиться к концу жизни! Иначе очень неприятно помирать!

— По-моему, вам еще рано об этом думать, — неуверенно проговорил Левашов.

— Да бросьте вы эти дежурные фразы! О чем еще человеку думать в конце шестого десятка? Ну да ладно... Вы, надеюсь, еще заглянете?

А потом пройдет много лет, ты будешь жить далеко от этих мест, и однажды утром, выглянув в окно, увидишь, что идет снег. Это будет даже не снег, а воспоминание о нем. Он тонким слоем покрывает карниз твоего дома, деревянную планку балкона, сквозь него проступают ребра жестяных листов на крыше соседнего дома. А внизу, брезгливо поднимая лапы, идет кошка по щиколотку в снегу. Визжат радостно дети, таская по двору санки, и тебе хорошо будет слышно, как скрежещут полозья, натыкаясь на торчащие из снега мерзлые комья земли. И, слушая этот скрежет, глядя на эту хилую зиму, ты вспоминаешь Синегорск — сказочный поселок среди заснеженных сопок. Сквозь снег просвечивает глубокая зелень елей, а домики на дне распадка, узкая быстрая речка кажутся игрушечными, будто вчера лишь сделанными для какого-то детского фильма. От каждого двора к главной улице через речку переброшены мостики — узкие, широкие, с аккуратными резными перилами, с обычными жердинами вместо перил, а там, где один берег выше другого, мостики сделаны с перепадами, со ступеньками, некоторые мостики крытые, и прихожая в доме начинается еще на противоположном берегу.

Над речкой наметены сугробы, и она течет где-то под снегом, иногда только вырываясь на свободу и бликуя темной чистой водой. Идет медленный крупный снег. Солнце только что село за сопки, и, хотя до вечера еще далеко, улицы, тени от деревьев, узкие распадки, уходящие извилистыми ущельями на запад, — все это уже насыщено синевой. Снежинки, пролетая над освещенным склоном сопки, кажутся ярко-розовыми, как пеликаний пух, а опускаясь и попадая в тень, становятся голубыми. И ты видишь, что слева от тебя идет голубой снег, а справа — розовый. Но вот снежная туча уходит в сторону, и над головой вдруг распахивается пропасть неба. Потом медленно наплывает еще одна туча, и снова начинает идти густой сине-розовый снегопад. И как в детском фильме: заснеженные крыши домов, сопки, ели с одной стороны синие, а с другой — розовые.

Положив подбородок на ладони, Левашов с бездумным вниманием смотрел на свечу, как капли стеарина рывками скользят по застывшим потекам, срываются на столик и быстро мутнеют, покрываясь мелкими морщинками.

Над головой привычно гудел буран, но сейчас он напоминал Левашову другой гул — подземный, который он слышал во время землетрясения на Урупе, когда казалось, что где-то глубоко под землей ворочаются громадные жернова, сотрясающие скалистый островок. В то время Левашов был в сопках, и вдруг тысячи уток с криками поднялись над озером. Подойдя ближе, он увидел, что озеро вспучилось и осело. Уровень воды опускался все ниже, ниже, и вот показалось влажное илистое дно. В крике уток слышалось чуть ли не изумление.