А потом у них была запись на радио и сразу на телевидении. Начались какие-то акции, презентации, концерты. Стали случаться интересные встречи, завязываться новые знакомства, а тут еще Игоря пригласили сразу на несколько корпоративных вечеринок, и на эти «халтуры» он тоже потащил за собою Ленку. Записи, сведения, замечания, общение, обиды, братанья, сплетни, ругань, смех, слезы – впечатлений тьма. Поначалу Ленка удивлялась, с чего это вдруг Игорь решил, что ее присутствие на всех этих мероприятиях будет ей небесполезно, но потом быстро привыкла к сумасшедшему ритму его жизни и уже не пыталась задавать ему никаких лишних вопросов.

На самом деле все было гораздо проще. Игорь четко проинтуичил, что с Ленкой что-то происходит. Или она заболела, или попала в какую-нибудь глупую историю, или на личном фронте что-то не срослось, или еще что-нибудь похуже, но то, что оставлять ее одну в таком нехорошем положении было нельзя, стало для него совершенно очевидным. При этом он старался ни о чем ее не спрашивать, зная, что если она найдет нужным, то обо всем расскажет сама. А не расскажет – и не надо. Главное – помочь. А помочь – значит отвлечь, а отвлечь – значит переключить на что-нибудь другое, и лучше полезное для их общего дела. Сезон-то начался! Планов-то громадье! Пора уже ковать железо, а все остальное само придет.

«Вставай и иди» – этот нехитрый девиз стал главным руководством к Ленкиной жизни. Вставай и иди! Вставай и иди! Вставай и иди! Каждый день. Как на работу. К людям, в толпу, в гущу. Только бы не дома, только бы не одной. Пустые разговоры, крошечные эмоции и посильная физическая активность – все пойдет на пользу больной, если только она сама захочет выздороветь.

А Ленка хотела. Причем не просто выкарабкаться, чтобы потом втихомолку мусолить и захлебываться, ей необходимо было выйти из своей беды целой и желательно невредимой. Хотя бы психически.

«Во что бы то ни стало!», «Назло всем, кто рано радовался!», «Не сдамся, суки, не дождетесь!», «У меня вся жизнь впереди!», «Я сильная, я смогу!» Если не лениться и повторять эти и другие подобные слоганы хотя бы по три раза в день, то они обязательно сработают. У кого-то раньше, у кого-то позже.

Ленке повезло. Она оказалась из тех, у кого раньше. Ни один труд, как говорится, не проходит мимо. Что-то от себя оставит, что-то изменит, что-то повредит. Повредит – в хорошем смысле слова. Например, оболочку. Или скорлупу. Или еще какой-нибудь мерзкий футляр, в глубине которого погребена скрипка. А без притока свежего воздуха этой тихой певунье никак нельзя, явные регрессирующие изменения могут доконать ее до состояния пыли.

Поэтому – вставай и иди!

Как-то незаметно к концу ноября Ленка неожиданно для себя поняла, что жизнь, несмотря ни на что, продолжается. И жить, как ни странно, хочется, и желательно – разнообразно, и совсем было бы хорошо, если не одной.

Все это время она изо всех сил пыталась выбросить из головы Малыша, но однажды утром проснулась и подумала: а зачем?

Ну случилось такое! Ну не повезло! Летела пуля. Она же дура! Она же не вникает в то, что творит! Почему же и мы должны ей уподобляться и разрушать то малое, что еще теплится, что еще греет, а порой даже и жжет?

За стеной еле слышно играла музыка. Ленка узнала знакомую мелодию и стала припоминать слова. «Падает снег, падает снег...» Она поднялась с постели и подошла к окну. От всамделишного, самого первого, самого чистого снега на улице было светло и как-то по-особому празднично. Ленка открыла форточку и сделала один, но очень глубокий вдох. От свежести, наполнившей легкие, что-то больно сдавило в груди, но тут же и отпустило.

Жизнь продолжается, господа присяжные заседатели. Если даже снег тронулся, то нам, грешным, и сам бог велел.

Ленка приняла душ, высушила феном волосы, слегка подкрасилась, оделась и в начале одиннадцатого вышла из дома, еще четко не зная, куда ее понесут ноги и зачем.

Ноги, они, конечно, тупые. Безмозглые, прямо скажем, ноги. Но надо отдать им должное, дорогу они долго не искали. Уже в половине двенадцатого Ленка стояла у знакомого подъезда и высматривала знакомые окна.

Войти в подъезд она не решалась, да и номер квартиры не помнила, а тут еще домофон какой-то навороченный. И надо было бы уже уходить, но ноги – опять эти ноги! – не слушались.

Ну что я ему скажу? Что он скажет мне? Немая сцена. Возвращение блудного Карлсона. Мы вас не ждали – а мы тут как тут. А если его нет дома? А если, что еще хуже, он дома, но не один? И что тогда? Тогда ничего, просто кубарем с лестницы, типа квартирой ошиблась, мне надо этажом выше, у меня там знакомый стоматолог живет. Почему стоматолог, а не гинеколог, например? Потому что разболелись зубы. Все скопом. А еще челюсть. И ноги заодно, идиотки. А если он все-таки один? Что я ему скажу? Да надо ли что-нибудь говорить? Просто поглядеть в глаза, и сразу все станет ясно. Быть вместе нам или не быть... Лучше быть, но получится ли после всего того, что произошло? Есть ли в этом какой-нибудь смысл, знак, напоминание? Но он же ничего не знает. И не узнает никогда. Это только мой несчастный случай, мой и ничей больше. И я сама справлюсь. И даже справляюсь уже. Как это мама сказала: может, так и надо, может, так и должно быть? Одно совершенно ясно: то, чего уже нельзя исправить, необходимо забыть. Забыть? Забыть!

Ленка, наверное, еще долго бы так простояла, но неожиданно дверь подъезда открылась, и прямо на нее вылетела собака. Сама ситуация заставляла Ленку бежать прочь, но она, наоборот, рванула в сторону еще не успевшей захлопнуться двери и влетела как раз вовремя. С улицы доносился обиженный собачий лай, но Ленка уже наугад тыкала пальцем в стершиеся кнопки лифта.

Пока доехали до города, Курочкину совсем развезло. Ленке пришлось просить помощи у Эдика, чтобы без особых потерь дотащить ее от автобуса до гостиницы.

Эдик на глазах изумленной публики взвалил Любку на плечо и легко, как Ленин на субботнике, понес бездыханное бревнышко через всю площадь.

В номере он осторожно сгрузил Любку на кровать и тут же ретировался.

Ленка сняла с Курочкиной кроссовки, стянула джинсы и для надежности накрыла ее двумя одеялами. Сама тоже разделась и пошла в душ.

Умной женщине, заботящейся о своем здоровье, никогда не придет в голову валяться на холодной земле сентября, чего не скажешь об остальных. Водка, конечно, может подкорректировать ситуацию, но ненадолго. Ленка стояла под горячими струями воды и бормотала себе под нос что-то успокоительное: Боль была, будет быль, боль была, будет быль, боль была, будет быль, быль была, будет боль...

И все-таки спасибо тебе, Игореша. Что бы я без тебя делала? Легкий, звенящий на миру кайф гораздо лучше одинокой комы холодильника. Можно общаться с людьми, слушать их интересные, порой захватывающие дух истории, делиться своим, довольно оригинальным опытом, сравнивать степень собственного идиотизма с чужим, чувствовать на себе чье-то пристальное внимание и принимать его за чистую монету, поддаваться на искренние слова и зоркие плутовские взгляды, отмахиваться, отмалчиваться, отшучиваться, отнекиваться, снисходить и парить над, прибедняться и опускаться ниц – в общем, существовать как-то в социуме и тешить в себе иллюзию полноценности бытия.

Боль была, будет быль, только мне невтерпеж, ты меня не любил, и особенно в дождь... Ты один, ночь бела, занемело плечо, где я раньше была, там еще горячо...

Из «были» хорошо выковыриваются строки и складываются в неизлечимо больные стихи. Все поэты – мазохисты и патологоанатомы. Так и норовят «отнять аромат у живого цветка» и начать его разделку на непогрешимо белой простыне бумаги. Разве способны они на всамделишную, пусть нищую на слова и убогую на мысли, зато свободную от стихоплетства любовь? А нужна ли она им такая пресная, немая и такая безысходно сирая? Без обязательных обильных слез, без ночных сухогорлых томлений, без воспаленных немеркнущих глаз, без ожесточенных умственных мастурбаций, без выхаркнутых фонтанов слов и снов, всегда вещих и умопомрачительных?