Тоска зеленая, господа! Не проходите мимо, бросьте хоть гривенник поэту на пропитание. Если у вас самих не хватает замысловато-пикантного подтверждения вашим сердечным страданиям, обращайтесь к нам. Они есть у нас! Мы вам поможем как сможем! Мы вас не подведем! Мы постараемся! Напишем! И вот уже... Я чувствую прилив свободного дыханья! Держите меня! Я к вам пишу! Чего уж боле! Что я могу? Еще? Сказать? И не в моей, а в вашей воле меня... как липку общипать? Или на деньги променять? Или со свечкой постоять? Или могилку раскопать? Или на части разодрать? Или... Бесконечное, как горизонтальная восьмерка, «или». Все зависит от конкретной ситуации, от приказа собственного («не продается вдохновенье...») или заказа чужого («...но можно рукопись продать»).

И вот снова! Я к вам пишу про то, как: любовь уходит по-английски, ее уход непостижим, и так недавно самый близкий становится совсем чужим... Так исчезает постепенно рисунок четкий на песке, и на запястьях вздулись вены, и жизнь моя на волоске...

В дверь ванной нахально и требовательно забарабанили.

Ленка, завернувшись в короткое, едва прикрывающее ее монументальные прелести полотенце, вышла на берег и сразу попала в крепкие дружеские объятия Серого.

– Где ты пропадала? – спросил он, не выпуская Ленку из рук.

– Стучаться надо, когда заходишь! – недовольно проворчала она, пытаясь высвободиться.

– А я разве не постучался?

– Стучаться надо в дверь номера, а не ванной.

– Так у вас дверь настежь открыта – бери какую хочешь, – засмеялся Серый.

– Хотеть – не значит мочь. – Ленка, чуть не уронив полотенце, оттолкнула его и спряталась за дверцу шкафа. – И вообще, отвернись, мне надо одеться.

– Одевайся, только побыстрей, – как ни в чем не бывало сказал Серый. – Через двадцать минут начало представления.

– А я что там забыла?

– Не знаю, что ты там забыла, только Игорь тебя повсюду ищет.

– Ну если только Игорь... – глухо проговорила Ленка, натягивая на себя свитер.

– А что с Курочкиной? – поинтересовался Серый.

– Спит смертью пьяных.

– Ей помощь не нужна?

– Думаю, нет.

– Тогда пошли?

– Как будто у меня есть выбор...

На открытой площадке зеленого театра уже было негде яблоку упасть.

Серый и Ленка с трудом нашли два места рядом, и то только после того, как одна влюбленная парочка легко вспорхнула со скамьи и унеслась в неизвестном направлении. Ленка огляделась и не увидела вокруг себя ни одного знакомого лица. Рядом зажигала местная продвинутая молодежь, бабульки, сбежавшиеся со всей округи, с аппетитом клевали семечки, а между всеми ними сновали громкие, не поддающиеся угомону дети. Атмосфера праздника и общей набирающей силу эйфории витала в воздухе и объединяла всех в одну большую, дружную семью.

Невольно общее настроение передалось и Ленке, и она уже с нескрываемым интересом стала следить за происходящим.

В первых рядах за длинным накрытым красной скатертью столом восседало жюри. Как в лучшие пионерские годы, подумала Ленка, только почетного караула не хватает. Она привстала и среди разнообразных женских и мужских шевелюр безошибочно угадала розовую блестящую лысину Игоря. Тот, словно почувствовав ее взгляд, тут же обернулся, поискал глазами кого-то в толпе, но Ленку в наступающей темноте так и не увидел. Как неудобно, устыдилась она, Игорь меня сюда вез, беспокоился обо мне, а я его даже ни разу за это не поблагодарила.

В зале стали раздаваться редкие одиночные хлопки, вскоре их сменили жидкие аплодисменты, потом где-то затопали ногами, где-то засмеялись, и все снова стихло.

Почти в полной тишине на сцену вышел большой сводный хор текстильщиков, текстильщиц, а также их общих детей и внуков. Его появление вызвало некоторое оживление в зале, с галерки пару раз свистнули, в партере дружно зааплодировали, и концерт наконец начался.

Сначала текстильщики пели про незамужних ткачих, потом про подмосковные вечера, про вечера упоительные и закончили все «Вечерним звоном».

«Вечерний звон» поднимался вверх и, никуда не пропадая, качался в воздухе невидимым прозрачным парашютом. Под ним шевелились и подрагивали багровые верхушки кленов. Мужские басы старательно и зловеще «бомкали», тетки со слезой в голосе дружно им вторили, детские хрустальные голоса летели высоко и свободно, и все это было настолько просто и по-настоящему хорошо, что у Ленки в носу что-то защипало, а потом и захлюпало.

Серый удивленно на нее покосился и, порывшись в кармане, протянул Ленке носовой платок. Она отстранила его руку и стала неуклюже пробираться к выходу.

Знакомая дорога вела через весь парк к реке. Нетушки, решила Ленка, хватит мне приключений на всю голову и не только, и повернула в другую сторону.

– Куда это ты намылилась? – услышала она за спиной голос Серого.

– На кудыкину гору, – буркнула Ленка и ускорила шаг.

– Какая ты грубая стала, Бубенцова, неженственная. – Серый нагнал ее и схватил за руку. – Что с тобой вообще происходит?

Ленка дернулась и остановилась.

– Грубая, говоришь? А что тогда ты ко мне привязался? – заорала она. – Чего тебе от меня такой неженственной надо?

– Да мне-то ничего, – ответил Серый и отпустил ее руку, – просто не хотел оставлять тебя одну.

– Неужели? Внимательный мой! – всплеснула руками Ленка. – Раньше надо было думать! «Не оставлять тебя одну», – передразнила она его, – да я сама кого хочешь оставлю! И уже оставила! И нисколько об этом не жалею!

– А я жалею, – тихо сказал Серый.

– А я – нет!

– Значит, потом пожалеешь.

– Когда потом?

– Когда придет время.

– Какое время? Какое время, я тебя спрашиваю?

Серый, в поисках сигарет, привычно похлопал себя по карманам и, не найдя их, смущенно проговорил:

– Представляешь, час назад снова решил бросить курить...

– А я уже жалею... – неожиданно призналась Ленка, – с того же дня, с той же минуты, с той секунды... – Она опустилась на лавку и растерянно посмотрела на Серого. – Понимаешь?

– Понимаю. – Серый сел рядом.

– Уходила, отворачивалась, плакала, билась головой о стену и уже жалела, понимаешь?

– Понимаю.

– И на другой день жалела. Жалела и ждала, ждала и жалела.

– А позвонить ты не могла? Возможно, тогда все сложилось бы иначе.

– А зачем?

– Тебе же самой стало бы легче.

– Что могут изменить слова? – усмехнулась Ленка. – Ты же сам пропал без объяснений, вот и я решила так же, по-мужски...

– По-мужски трудно.

– Лучше по-женски, что ли? Медленно, печально и по частям?

– Лучше по-человечески. Выдохнуть все, в себе не держать. Пожалеть себя...

– Как ты меня сейчас?

– Как я тебя тогда.

– В метро?

– В метро.

– Тебе стало легче?

– Стало.

– И я так хочу... – заплакала Ленка. – Нет больше сил, понимаешь?

Серый обнял ее и прижал к себе:

– Понимаю.

Подул ветер, и из глубины парка неясно донеслось: «На тот большак, на перекресток не надо больше мне уже спешить...»

Они сидели рядом, но думал каждый о своем. Ленка – о Малыше, Серый – о Ленке.

– Жить без любви, конечно, просто... – проговорил Серый и улыбнулся, – но как на свете без нее прожить?

– У тебя есть диктофон? – неожиданно встрепенулась Ленка.

– Есть, а зачем тебе? – удивился Серый.

– Можешь мне дать его на время?

– Могу, только он у меня в номере.

– Тогда пошли к тебе.

Сплошная, ни на минуту не прекращающаяся эйфория на полгода вычеркнула из списка живых и здравствующих Карлсона и Малыша.

На самом деле они не умерли и даже не заболели, а просто взяли вдруг да и пропали без вести. Не то чтобы специально, обдуманно, с какой-то определенной хитрой целью, а так, нечаянно, нелепо, по-глупому. Затерялись, заигрались, увлеклись и очнулись уже где-то на небесах. А небеса, хоть и покапризничали немножко, но все же выполнили свою основную функцию – совершили-таки брак. Соединили-таки в одну сатану этих непредсказуемых, этих ненадежных, этих неблагодарных. И, как и следовало ожидать, тут же об этом пожалели. Эта странная во всех отношениях парочка даже в столь интимной обстановке не смогла обойтись без выпендрежа. Давно достигшие рая, они даже не попытались войти внутрь, чтобы хотя бы для приличия сказать: «Здрасте, вот, типа, и мы приперлися».