И так далее, то одно, то другое. И наконец в мае 1931 года Наталия Димитриевич решилась прямо потребовать у него недвусмысленно ответить, в чем состоит конечная цель столь безграничного читательского интереса:

— Это потому что я пишу... — смутился он, не зная, куда деться от взгляда ее больших глаз, смотревших прямо в его глаза.

— Вы писатель? — Она и не думала оставлять его в покое.

— Можно и так сказать... Точнее, лишь отчасти... Пока я пишу только письма... — Анастас выговорил гораздо больше слов, чем это было ему свойственно.

— Письма?! Какие письма!? Значит, вы состоите в переписке с важными умными людьми, раз вам приходится так основательно готовиться? Так же как наша Анджа Петрович, когда обменивалась письмами с графом Львом Толстым... — Девушка не сдавалась, намереваясь прояснить все до конца.

— Нет, это... как бы вам сказать, это письма личного, интимного характера... — покраснел Анастас.

— О! — покраснела и Наталия, только после этого отступившись от него. — Тогда извините, я совсем не хотела быть неучтивой и заглядывать слишком глубоко...

— Ничего страшного... Честно говоря, мне даже как-то легче стало... — улыбнулся молодой человек, обнаруживший, что разделить с кем-нибудь собственную тайну даже приятно, тем более что большеглазая девушка за книжным прилавком казалась ему именно той особой, которой человек может довериться без всяких задних мыслей.

Так Наталия Димитриевич, почти непреднамеренно, проникла в самый дальний, самый сокровенный слой жизни Анастаса Браницы. Правда, сначала догадавшись, а потом и получив подтверждение того, что письма молодого человека обращены к другой женщине, она ощутила, как в ней зашевелилась ревность. Однако, несмотря на это, по мере того как она становилась все более посвященным свидетелем любви Анастаса, она все меньше и меньше могла сопротивляться чувству расположения к этому человеку, который всю свою жизнь отдал тому, чтобы столь безоглядно и вместе с тем деликатно любить и только любить. И вот наконец, когда получилось так, что он полностью открыл перед ней ту область, которую описывал ночи напролет, когда, воспользовавшись тем, что Таврило Димитриевич поехал в Врнце, на лечение сернистыми лекарственными водами (беспокойство за все человечество теперь вызывало у него и нарушения пищеварения), Анастас принес в книжный магазин «Пеликан» одно из своих писем и потребовал от Наталии искренне высказать свое мнение о нем, когда она впервые оказалась на таком близком расстоянии от него, что почувствовала смешанный запах растрепанного табака и медовых сот, когда прочла несколько трогательных страниц... она отложила их, с огромным трудом удержавшись от того, чтобы не сообщить, как она его...

— И? — спросил он испуганно, неправильно истолковав то, что она крепко зажмурилась.

— И?! — она оттягивала момент, когда ей все-таки придется раскрыть глаза, потому что понимала, как больно будет ей видеть этого мужчину, который должен остаться для нее только знакомым, самое большее — другом.

— И как вам это кажется? Будь вы той девушкой, вам бы понравилось? — набросился на нее с вопросами Анастас.

— Я думаю... я думаю... — лихорадочно заметалась Наталия Димитриевич, не зная, что сказать, чтобы не обнаружить, насколько углубилась осознанная ею невозможность возврата к не столь опасным чувствам. — Я думаю, что это очень хорошее письмо.

— Правда? — обрадовался он, словно дитя. — Судя по всему, и ей бывает приятно читать их... Но я всякий раз сомневаюсь, боюсь... Она приучена к великой французской литературе... Знаете ли, Рабле, Мольер, Гюго, Стендаль, Флобер, Мопассан, не говоря уже о поэтическом Парнасе, Де Нервалл, Готье, Маларме, Верлен, Рембо, Бодлер, Арто...

— Но ведь это книги, написанные для всех нас. Для читателей вообще. А вы пишете, творите, для нее одной...

— Да, в один прекрасный день это станет эпистолярным романом, в котором мы с ней вне пределов времени и истории, не отягощенные излишними событиями, свободные от всего, что человеку не так уж и нужно, станем единственными читателями и героями...

— Понимаю, роман только для вас двоих... Вилла прекрасна, по надписи на фронтоне видно, что она названа ее именем... Сад еще прекраснее... Правда, его портят кроты... — Наталия старалась обойти суть дела стороной.

— Проклятые землевредители, никак не могу от них избавиться! Теперь вам ясно кое-что из того, чем я интересовался раньше... — с жаром заговорил Анастас, объясняя ей все, что он еще намеревался сделать, описать, каким образом передать силу впечатлений от восходов и заходов солнца, от отражения небесного свода и пузыря луны в пруду, как довести до совершенства каждую травинку на круглых клумбах, каждую веточку подстриженных шарами буксовых кустов, каждый угол своего дома.

— Я попробую помочь вам справиться с кротами... — Наталия попыталась сосредоточиться на чем-нибудь, что не казалось бы ей слишком обидным.

Вот таким образом мадемуазель Наталия Димитриевич оказалась в ситуации, когда ей приходится жить между одной и другой любовью. Одной своей, никогда не высказанной. И второй — его, о которой в каждом из писем говорилось и в длину, и в ширину и которые Анастас Браница приносил ей посмотреть и посоветоваться, в каком направлении продвигаться дальше и как разрешить те или иные сомнения.

Так она и продолжала жить, стараясь ничем не выдать свою любовь, зная, что случись такое, и она в тот же миг навсегда потеряет его.

Так она и продолжала жить, вынужденная постоянно читать о его любви, более того — поддерживать его, когда эта любовь начинала становиться для него утомительной.

— А не слишком ли все это нереально, я бы сказал, преувеличенно? Ведь все-таки мы с ней никогда не виделись по-настоящему, лицом к лицу. Вы думаете, она действительно понимает мои побуждения? Может быть, мне следует быть более открытым, более конкретным? По-сербски она, конечно, говорит хорошо, но все-таки по рождению она француженка, вот я и думаю, вдруг она все-таки не вполне понимает тонкости нашего с вами родного языка... — забеспокоился Анастас после того, как Натали Увиль однажды не заметила какую-то деталь, которую он ради нее доводил до совершенства несколько бессонных ночей.

— Не надо мучиться, чувства, о которых вы пишете, все и всегда понимают одинаково, независимо от разницы в языках... — успокаивала его Наталия Димитриевич, страдавшая от собственного волнения.

— Весь день мы провели в музыкальном салоне, и, хотя окна оставались закрытыми, арфа сама играла одну мелодию, которую раньше я никогда не слышал, и она была такой страстной, что, казалось, повыскакивают колки и полопаются струны... — прибежал он в другой раз, запыхавшись и с трудом переводя дыхание, чтобы сообщить ей, как проходило последнее совместное чтение.

— Это из-за вашей внутренней дрожи. Мелодии именно так и возникают, из совпадающего трепетания чувств... — она вслух радовалась его гармонии, пытаясь задушить в себе собственную, раздирающую ее какофонию.