В середине июня 1913 года после тщательных многократных проверок Славолюб Величкович аккуратно записал на листе бумаги следующее:

— Анастас сдал экзамены на аттестат зрелости гораздо более успешно, чем можно было надеяться; послав его получать высшее образование во Франции, можно совершенно оправданно избавиться от самого яркого воспоминания о предыдущем периоде жизни вечно печальной жены.

Кроме того, постепенно утрачивая надежду продолжить свой род, адвокат не исключал возможности сделать пасынка наследником и преуспевающим продолжателем своей обширной практики. Разумеется, если он согласится взять фамилию Величкович, мысленно добавлял он всякий раз, когда обдумывал будущее. И подразумевалось, что в Париже юноша поступит на правовой факультет.

— Здесь заранее в точности рассчитано, сколько динаров, то есть франков, потребуется на квартиру, еду, книги, стирку и глажку белья, на парикмахера, почтовые марки и сапожника, вообще на любую статью расходов во время твоего пребывания там. Я уверен, что ничего не забыл. Сторонись сомнительных женщин и болтающихся в кафе бездельников, и денег тебе хватит на все. Ежемесячные выплаты будут поступать на твой счет во Франко-сербский банк, — наставлял его отчим, вручая тетрадь, разграфленную на рубрики, соответствовавшие всем сторонам жизни, под которыми следовали ряды цифр, потом более крупно: ИТОГО и под конец заключительная фраза: «Ergo, настоящим подтверждается, что данная книга содержит сорок (40) листов, или восемьдесят (80) пронумерованных страниц».

— Если возникнут незапланированные расходы, подробно опиши их в письме, я вышлю деньги телеграфом, после того как удостоверюсь, насколько они оправданны! — сказал адвокат на Центральном вокзале. В этот момент приглашением пассажирам прозвучал первый гудок.

— Господин Анастас, уж я прошу вас, помните про ложечку меда натощак и не забывайте вовремя поесть, надеюсь, там найдется подходящая для вас пища... — прослезилась Златана, и тут раздался второй гудок. — А заболят у вас ноги на чужбине, на дне чемодана найдете фунтик с песком, вы его подсыпайте в обувь.

— Пиши мне, что и когда читаешь, — шепнула мать, расцеловав сына в обе щеки и за секунду до последнего гудка паровоза сунув ему в карман поперхнувшиеся временем отцовские часы и перламутровый перочинный ножик.

То ли потому, что при пересадке он умышленно забыл тетрадь отчима в купе, то ли потому, что Париж был совсем не тем местом, где повседневная жизнь легко втискивалась в расписанные заранее узкие рубрики, но Анастас Браница с самого первого дня тратил гораздо больше, чем предполагал Славолюб Величкович. Не желая отчитываться перед отчимом, он уже на вторую неделю съехал из пансиона, адрес которого получил еще дома, и снял гораздо более скромную комнату, сэкономив на оплате жилья как раз столько, сколько нужно было на удовлетворение разнообразных потребностей в центре света. Советам служанки Златаны юноша следовал лишь отчасти. От ужина он отказался очень скоро, а вот песок в обувь подсыпал регулярно — так он чувствовал себя гораздо увереннее среди чужих в городе, который во всем превосходил его родной Белград. И может быть, именно песок был виноват в том, что он начал пропускать занятия, так и не сроднившись с правовой наукой. Понимая, что Славолюб Величкович может немедленно отозвать его назад, он был прилежен ровно настолько, чтобы в своих письмах к нему быть в состоянии к месту ввернуть какое-нибудь выражение, связанное с адвокатской профессией.

— Обязательство! Компетенция! Полномочие! Монопольное управление! Обвинение! — особо выделял именно эти слова Славолюб Величкович, довольный письмами Анастаса. — Видите, Магдалина, все идет как по маслу, стоит только захотеть!

А она, Магдалина, получала из Парижа раскрашенные от руки планы мостов через Сену, собора Нотр-Дам или променада на Елисейских полях, на которых ее сын «для удобства ориентирования» отмечал стороны света, а на обороте перечислял, что и когда читает. Правда, писать об этом юноше довольно долго было почти нечего. Его гимназическое знание французского языка имело солидные основы, но оказалось совершенно недостаточным для того, чтобы свободно чувствовать себя в стране великих писателей. Поэтому, как и всякий чужак, боящийся насмешек, он сначала избегал настоящих литературных произведений, намереваясь появиться в них лишь тогда, когда почувствует, что может понять все те нюансы, которые составляют богатство любого языка. «Начал я с газет...» — писал он матери.

— Мне хочется познакомиться с теми областями, которые посещают обычные люди, а уж потом отправиться завоевывать поэтические вершины... — вслух читала она строчки из писем сына в своей наполненной меланхолией комнате в доме на Великом Врачаре.

Обстоятельства сложились так, что газет у Анастаса оказалось в избытке. В комнате напротив него жила швея родом из Прованса, уверенная в том, что в Париже она сможет стать модной портнихой. Она покупала чуть ли не все газеты и журналы, стараясь быть в курсе последних сплетен и событий, происходящих в тех слоях общества, по отношению к которым можно было применить слово «шик», ибо свято верила, что благодаря этим сведениям, в тот момент, когда пробьет ее час, она из скромной девушки, прорезающей и обшивающей петли для пуговиц, превратится в создателя высокой моды. Она регулярно снабжала Анастаса целыми охапками старых газет, прошлогодних еженедельников, посвященных опере, охоте на мелкую дичь, теннису или бегам, журналов об искусстве интерьера и устройстве садов, по окончании сезона пачками модных журналов осень—зима или весна—лето, информационными бюллетенями для биржевых маклеров, каталогами сельскохозяйственных выставок-ярмарок, так называемыми «желтыми» еженедельниками за прошлый месяц, которые с одинаковым азартом описывают роскошные балы остатков аристократических семейств и нераскрытые преступления в притонах на окраине города..

— Учитесь! — всегда повторяла швея одно и то же, шлепнув на пол груду газет и получая скромное удовольствие от того, что может выглядеть важной особой в глазах застенчивого сербского студента.

Анастас читал с большой охотой. По правде сказать, ему нравилось, что там, среди пестрых статей и заметок, он почти всегда был в полном одиночестве, ведь полчища любопытных давно покинули большинство этих столбцов, так что никто ему не мешал блуждать целыми ночами и медленно читать по слогам то, на что при других обстоятельствах у него не хватило бы храбрости даже глянуть. Было что-то удивительное в содержании этих текстов, предназначенных для множества людей и стремительно пустевших с появлением следующего номера газеты. Среди некогда чрезвычайно важных заголовков теперь эхом отзывались одинокие шаги. Там, где когда-то целые толпы дышали одним дыханием, теперь ничто не шелохнется, воздух сперт, пахнет плесенью и неизбежным распадом. О былом величии событий свидетельствуют лишь контуры судеб, но и они становятся все бледнее, все неубедительнее, и уже близок час, когда кто-то неминуемо задаст вопрос — а существовали ли эти судьбы вообще?

С другой стороны, газетные просторы давали юноше возможность ощутимо почувствовать разницу между пустыми и полными словами языка, он увидел, как можно ловко обходить собственные заявления и даже клятвы, утверждая вчера одно, сегодня другое, а завтра третье, в чем он без труда убеждался, получив от швеи новую пачку газет. Давали они и возможность, пусть даже с некоторым опозданием, усвоить некоторые манеры, не знакомые такому человеку, как он, то есть с Востока, так здесь называли ту часть Европы, откуда он прибыл. Возможность без стеснения остановиться перед напечатанным роскошным меню какого-нибудь шикарного ресторана и досыта поесть, не обременяя себя размышлениями о том, во что это обойдется, выбирая такие блюда и десерты, одни только поэтические названия которых уже свидетельствовали об изысканности галльского гастрономического вкуса, и сопровождая их благородными винами со звучными названиями. Наконец, здесь, в газетах и журналах, у него появлялся шанс столкнуться с такими людьми, встреча с которыми в реальной жизни французской столицы вряд ли была возможной.