Несколько лет спустя, компонуя окончательную версию рукописи, Браница произвел много сокращений, отдав предпочтение более спокойным стилям, не особенно изобиловавшим украшениями. Позже, после 1945 года, кое-что из этой роскоши было растащено для облагораживания домов представителей только что установленной новой власти, правда, не полностью, не до конца. В той же мере, в которой отдельные предметы упрямо продолжали отражаться в зеркалах романа, они оставались невидимыми в зеркалах новых владельцев, как бы те ни перемещали их по комнатам. В те же времена, при попытке отыскать тайное отделение, секретер из розового и лимонного дерева был просто-напросто расчленен на составные части, из-за чего оказалось безвозвратно утраченным содержимое семидесятого ящичка, двойное дно которого открывалось в пространство без конца и без края, достойное первозданного мира. Может быть, следует еще добавить и то, что торговец Исаак Конфорти, после того как немцы конфисковали у него все имущество, погиб в концентрационном лагере, устроенном на огромном поле, где до войны проводились выставки и ярмарки. Единственное, что ему удалось на короткое время спасти, а точнее, забрать с собой, было описание древнего семисвечника, так называемой меноры, занимавшее почти сотню густо исписанных страниц, которое он старался заучить наизусть, читая его вслух заключенным вместе с ним единоверцам. Все те несколько месяцев ожидания, пока белградских евреев, группу за группой, отправляли туда, откуда нет возврата, описание семи огоньков семисвечника Конфорти, как гласят еврейские предания, оставалось для этих людей единственным источником света во тьме хаоса и неизвестности. А потом, когда в конце концов охранники выкрикнули фамилию антиквара, угасли и они. Тем временем по личному приказанию страдавшего манией величия Германа Геринга, официального коллекционера произведений искусства в Третьем рейхе, каталоги редкостей и древностей Исаака Конфорти в двадцати опломбированных ящиках были отправлены в Германию, после чего всякое дальнейшее упоминание о них исчезло навсегда.

Конфорти, однако, был не единственным, чье участие в письмах, обращенных к Натали Увиль, могло считаться исключительно важным. По-видимому, уже в середине 1930 года Браница заказал скульптору Платону Пилиповичу ее бюст. Этот бюст из прочного порфирита должен был найти свое место в описании той части парка, которая называлась ренессансной. Для самого скульптора, поборника принципов классицизма, в конце тридцатых годов весьма громко полемизировавшего с Томой Росандичем относительно того, уместно ли устанавливать композицию из бронзовых «разгоряченных коней» перед зданием Парламента, заказ такого рода был весьма необычным. Ввиду того что возможности для появления самой модели в его мастерской не было, Пилипович был вынужден в назначенное время приходить во Французско-сербскую библиотеку и там незаметно для окружающих делать эскизы с красивой иностранки, причем тайной это должно было оставаться прежде всего для постоянно сопровождавшей ее полной жеманной дамы, к которой все обращались как к мадам Дидье. Когда работа была закончена, явился заказчик, больше трех часов он смотрел на нее, молча прижимал ладони к каменному лицу, еще час ощупывал пальцами каждую выпуклость и углубление, потом опустился на колени и прислонился лбом к ее лбу, после чего сделал какие-то записи, расплатился и, не забрав скульптуру, ушел. Затем он появился следующим летом, но только для того, чтобы заказать фигуру атланта, разумеется, в человеческий рост, с поднятыми руками, с ладонями, обращенными к небесам, а когда была готова и она, снова не унес из мастерской ничего, кроме описания этого произведения. Бюст молодой женщины и фигура атланта пылились там вплоть до 1944 года, пока не были уничтожены во время налета на Белград авиации союзников. Платона Пилиповича обнаружили среди груд отбитых каменных конечностей, торсов, расколотых гипсовых отливок, инструментов, перевернутых ящиков с глиной и проволочных скелетов — крупным осколком ему отсекло голову.

Что же касается высшего из искусств, способного до полного срастания соединить даже несоединимое, то как только в большом музыкальном салоне, он же небольшой зал для танцев, была поставлена арфа, Анастас не пропускал ни одного из редких концертов для этого поэтического инструмента, пытаясь потом передать словами изящество услышанных композиций. Несмотря на все мучения, на изысканные лирические выражения, аллитерации и эуфонии, соответствующие стилистические фигуры, приличествующий словесный ритм и своевременность пауз, несмотря на целые вечера, проведенные в разговорах со Станиславом Маржиком, слепым настройщиком оркестра Белградского театра оперы и балета, справиться с этой задачей ему никак не удавалось, и оснащенный струнами шест наверняка так и остался бы немым, если бы по воле случая не открылось, что эта арфа может играть и самостоятельно, а именно, всегда, когда при восточном ветре открывали высокие окна музыкального салона. В зависимости от того, были ли рамы широко распахнуты или только приоткрыты, звучало то мелодичное кружево далеких сфер, то бесконечное глиссандо далеких просторов.

Естественно, что при сочинении писем Анастас Браница больше всего опирался на собственно художественную литературу. Он читал и постоянно сравнивал свои строки со строками других литераторов, он познакомился с несколькими писателями, у которых ему удалось самыми разными путями вытащить по несколько страниц для обращения к возлюбленной. Иногда он им платил, иногда просил отдать тексты даром, особенно если считал написанное недостаточно вдохновенным. Рассказывают даже, что как-то раз в парикмахерской «Три локона» он встретился со Станиславом Винавером, и этот известнейший сербский эссеист, переводчик и пародист, эрудит non pareil, который, засунув большие пальцы за кромку жилетки, ожидал стрижки, дословно привел фразу из своего «Манифеста школы экспрессионизма»:

— Мечта, фантазия всегда сильнее самой реальности, если предположить, что для художника существует реальность!

Правда, это не вполне достоверно, так как Винавер больше всего любил пародировать самого себя. Достоверно только то, что служанка Златана осталась единственным свидетелем визитов этих странных пишущих людей, готовых с надменностью принимать за чистую монету самые неправдоподобные комплименты, интриговать, льстить, грубить и рвать на груди рубашку ради литературной премии, но равнодушных при этом к благам повседневного существования, а зачастую даже готовых ради улыбки увлекшегося читателя пожертвовать трудом всей своей жизни. Служанка Златана осталась единственным свидетелем, при этом, разумеется, ничего не понимавшим в поэтиках и направлениях, о которых молчали или горячо спорили в кабинете молодого хозяина. Внося туда поднос, она старалась повернуть голову таким образом, чтобы ее здоровое ухо слышало то, что доносится от молчаливых и погруженных в себя, а глухое, в котором у нее лопнула барабанная перепонка, наоборот, не слышало шумных и галдящих гостей. Возвращаясь на кухню и ставя на огонь воду, расставляя блюдца и чашечки, она непрестанно ворчала что-то насчет неумеренного употребления некоторыми гостями кофе в столь поздний час:

— Черное да на черное, где это видано?!

Или же, рассерженная тем, что уже с раннего утра приходилось подавать бесчисленные бутылки рислинга и сифоны содовой воды гостям с яркими художественными бантами, в пелеринах и широкополых шляпах, всегда появлявшимся строго парами и никогда не отказывавшимся от бесплатной выпивки, недовольно приговаривала:

— Белое да на белое, у кого это принято?!

Но самое большое ее негодование вызывало то, что Анастас неумеренно курит и почти ничего не ест:

— Все не как у людей, тьфу, тьфу, тьфу через левое плечо! Чем больше времени он проводит там, в своих писаниях, тем сильнее худеет здесь, почти в тень превратился!