Будь я понеопытнее, обязательно испугалась бы… Но такая же дрожь в похожих обстоятельствах била и меня, и Илью…
Не обращая внимания на его зубную дробь, я повернулась к нему, навалясь своей тяжелой грудью, закинула на него ногу и прижалась губами к родным губам.
Я беспокоилась только об одном: как бы не потревожить его рану, и поэтому положила ногу повыше, туда, где сразу почувствовала, как бешено он возбужден…
Он совершенно не умел целоваться. Когда я своими губами и языком раскрыла его рот, он так и остался недвижим и безволен. Словно он даже не догадывался, как действуют в таких случаях. Я тщетно вдыхала его чайный запах, но поцелуя не получалось.
А потом, у него совершенно куда-то пропали руки. У него их опять не было, как много лет назад в темноте кинотеатров. Он не то что не обнимал меня, он даже умудрялся каким-то образом не дотронуться до меня, до тех мест, прикоснуться к которым мечтали сотни мужиков, и я видела это в их глазах. До тех мест, едва притронувшись к которым мужские руки становятся жадными и ненасытными, как и их глаза, если они не гасят при этом свет…
Медленно, едва прикасаясь, чтобы чувствовать его каждой клеточкой, я повела ладонью по его атласному, хоть и худому телу, ощутила напряженные, твердые, как и у меня, соски, почувствовала, как катится вслед за моей рукой по его колее волна крупных мурашек, добралась таким образом до трусов и, прежде чем нырнуть под резинку, погладила его сверху, удивляясь почти хрупкой, почти звенящей, почти стальной твердости.
От этого движения Леха внезапно вскочил, перелез через меня и встал с кровати. Потом он скинул с кровати мои ноги, явно побуждая встать и меня. Я поднялась, ничего не понимая, и потянулась, чтобы обнять его. Он почти грубо оттолкнул мои руки, развернул к себе спиной и заставил нагнуться. Сообразив наконец, что от меня хотят, я оперлась руками о кровать и слегка расставила ноги.
Нельзя сказать, чтобы такая позиция была мне незнакома, но никогда еще мне не приходилось с нее начинать, притом в самый первый раз.
Это было восхитительное ощущение, когда он, огненно- горячий и твердый, начал настойчиво и слепо, как теленок, впервые подпущенный к материнскому вымени, тыкаться в меня и никак не мог нащупать дорогу к блаженству.
А дорога, как я уже говорила об этом раньше, была свободна, широка, выстлана розами желания и умащена росою любви, но все равно он долго не мог найти правильного пути, словно и вовсе не знал его.
Я помогала ему как могла, но он все время, наверное из- за своего роста, попадал чуть выше. Наконец я не выдержала, изогнулась назад, поймала его своей рукой и направила на путь истинный… Он не вошел, он ворвался в меня и заработал как бешеный…
Никогда я еще не испытывала ничего подобного. С первого же его сильного проникновения меня пронизало болезненно-восхитительное, невероятно острое наслаждение. Будучи уже совершенно готовой ко всему, я в одно мгновение взлетела на самую вершину блаженства, и такое у меня потом создалось впечатление, что не спускалась с нее до тех пор, пока наслаждение незаметно не перешло в боль…
Опомнилась я тогда, когда боль, усиливаясь с каждым его движением, стала нестерпимой. Я даже попыталась отстраниться от него, но, кажется, я уже говорила о том, какие у него сильные руки? Он схватил меня за бедра и с силой насаживал на себя… Под конец я уже в голос умоляла его кончить, но он все с той же беспощадностью входил и входил, раздирая меня изнутри, так как от пресыщения, боли и страха я даже высохла, чего до этого со мной не случалось никогда.
Когда он наконец содрогнулся в последнем глубоком движении, наполняя меня освободительным теплом, я, к своему глубокому удивлению, все же успела, позабыв на мгновение о боли, отблагодарить его тем же.
Обессилено выйдя из меня, он вытерся своими трусами, которые, как выяснилось, он и не снимал вовсе, а только слегка приспустил.
Фонари на улице светили ярко и, отражаясь в чистом, свежем снеге, заливали спальню синевато-серым светом. Глаза мои освоились в полумраке настолько, что я различила все наколки на его плечах и на спине, когда он ложился.
От торопливости, с которой он поспешил натянуть трусы и скрыться под одеялом, от того, что он сразу отвернулся к стене и, вытянувшись в струнку, застыл, я вдруг сразу поняла про него все. Я будто увидела всю его страшную, исковерканную жизнь в лагере, жестокие и отвратительные нравы, царящие там, всем сердцем почувствовала его полудетское, полублатное отношение к любви… Грязное и нелепое. Мне стало безумно жалко его. Я поняла: кроме меня, ему никто не расскажет, что все это не так… Может, и расскажут, но никому, кроме меня, он не поверит.
Нужно было бы побежать в ванную, помыться, но мне было жаль расставаться с его сладко-горьким соком, и я, заключив его в себе, словно в плотно сомкнутых ладонях, не позволяя ни капле просочиться наружу, осторожно легла рядом с ним.
Некоторое время мы лежали молча. Потом я тронула его за плечо, и он послушно перевернулся на спину. Я погладила его по лицу, по забинтованной голове, по груди, по губам, и начала что-то шептать…
Уже на другой день я не помнила, какие слова я ему говорила, щекоча его ухо своим дыханием, но до сих пор помню, что именно хотела ему сказать.
Мне хотелось, чтобы он узная, как это прекрасно — целоваться и чувствовать трепетный, неутомимый, жадный язык любимого и алкать его со всей его сладкой влагой, о том, как дорого каждое прикосновение, как жаждет любимых губ все тело и особенно самые потаенные его уголки, как оно узнает и чувствует их.
Я хотела, чтобы он поверил в то, что руки его могут быть чудом, восторгом, откровением, прибежищем.
Что вовсе не обязательно монотонно работать своим поршнем подобно паровозу на длинном перегоне, что вдвоем с женщиной можно сделать это путешествие восхитительным, а поодиночке приедешь совсем не туда, если вообще доедешь до конца.
Мне хотелось убедить его, что не нужно стыдиться своего тела, потому что оно прекрасно, если ты его отдаешь, даришь человеку, которому оно нравится, и ужасно, когда ты хочешь его без любви и нежности насытить чужим телом. Ты при этом становишься людоедом.
Я хотела открыть для него бесконечность любви, безграничное разнообразие ее движений и поз.
Откуда во мне был этот опыт? Где он хранился, неосознанный и неощутимый? Этого я до сих пор не знаю. Но в одном я твердо убеждена: если бы кто-нибудь записал эту любовную проповедь на магнитофон, то получился бы вполне современный учебник по сексологии. Но мы тогда такой науки не знали. Да и секса на шестой части света, как известно, не было до 1990 года.
Гипнотизируя его своим сбивчивым шепотом, я наконец стянула его мерзкие липкие трусы и с восторгом ощутила все его тело. Оказывается, он уже давно был готов к новой любовной схватке, но я решила не торопить события и стала нежно ласкать его руками, как бы иллюстрируя свою лекцию… И тут вдруг мои пальцы наткнулись на какое-то непонятное твердое и круглое утолщение. Оно было сверху, сразу под головкой, величиной с лесной орех и такое же твердое. Возможно, именно из-за этого утолщения я и получила новые небывалые ощущения. Именно оно привело меня поначалу в экстаз и чуть позже, когда желание иссякло, причинило такую острую боль.
— Что это? — испуганно спросила я.
— Шарик, — с затаенной гордостью ответил он.
— Какой шарик? — ошарашенно спросила я.
— Золотой.
— А как он туда попал? — растерялась я.
— Еврей лепила вживил. — В его голосе почувствовалось расположение к этому еврею.
— А что такое «лепила»? — спросила я.
— По-вашему — врач, — ответил он, и я отметила это «по- вашему», которое разделяло нас решительнее, чем кирпичная стена с колючей проволокой.
— А зачем? — робко спросила я.
— Чтобы лучше шалашовок шкворить, — по-волчьи усмехнулся он.
— А где же ты золото достал? — спросила я, чтобы только не молчать и не заплакать от острой и распирающей горло жалости.
