Она стоит на серой мостовой и роется в кошельке. Порыв ветра, крутящий в сточной канаве клочки бумаги, набивает ее рот пылью. Лицо у лифтера круглое, из черного дерева с инкрустацией из слоновой кости.

– Миссис Стоунтон Уэллс.

– Да, мадам, восьмой этаж.

Лифт жужжит, поднимаясь. Она стоит, глядя на себя в узкое зеркало. Внезапно что-то неудержимо веселое прохватывает ее. Он смахивает пыль с лица скомканным носовым платком, отвечает улыбкой на улыбку лифтера, открывающего рот, как клавиатуру рояля, и бодро стучит в дверь. Дверь открывает плоеная горничная.[168] В квартире пахнет чаем, мехом и цветами, женские голоса щебечут под звон чайных чашек, точно куры на птичьем дворе. Взгляды порхают вокруг ее лица, когда она входит в комнату.

Скатерть была залита вином и томатным соусом. В ресторане было дымно; на стенах висели голубые и зеленые акварели с видами Неаполитанского залива. Эллен откинулась на спинку стула. Она сидела за столом в компании молодых людей и следила, как дым ее папиросы обвивается спиралью вокруг пузатой бутылки кьянти, стоявшей перед ней. На ее тарелке одиноко таял кусочек трехцветного мороженого.

– Но ведь есть же у человека хоть какие-нибудь права… Нет, промышленная цивилизация заставит нас, в конце концов, добиваться перемены правительства и всего социального строя…

– Какие длинные слова он употребляет, – шепнула Эллен Херфу, сидевшему рядом с ней.

– И все-таки он совершенно прав, – проворчал тот в ответ.

– Результатом явилось сосредоточение в руках немногих лиц такой власти, какой мы не знаем на протяжении всей мировой истории, начиная от рабовладельческих времен Египта и Месопотамии…

– Слушайте, слушайте!

– Я говорю совершенно серьезно… Единственный путь борьбы – это объединение рабочих, пролетариата, производителей, потребителей – называйте их как хотите – путем организации союзов. Эти союзы должны окрепнуть настолько, чтобы в один прекрасный день захватить власть.

– Вы не правы, Мартин, именно «ужасные капиталисты», как вы их называете, создали эту цветущую страну.

– Хороша страна!.. Я бы не поселил здесь и собаки.

– Я не согласен. Я восхищаюсь этой страной. Другой родины у меня нет… И, по-моему, все эти угнетенные массы сами хотят, чтобы их угнетали. Они ни на что другое не годны… если бы это было не так, все они были бы преуспевающими дельцами… Люди, способные хоть на что-нибудь, всегда выдвигаются.

– Но я не думаю, чтобы преуспевающий делец был высшим идеалом человеческих стремлений.

– Во всяком случае, он больше приближается к идеалу, чем какой-нибудь сумасшедший агитатор-анархист. Все они либо доктринеры, либо сумасшедшие.

– Слушайте, Мид, вы ругаете то, чего вы не понимаете, о чем вы не имеете ни малейшего представления… Я не могу этого допустить… Вы должны постичь суть вещей, прежде чем ругать их сплеча.

– Вся эта социалистическая чепуха оскорбительна для интеллигентного человека.

Элли потянула Херфа за рукав.

– Джимми, я хочу домой. Вы меня проводите?

– Мартин, рассчитайтесь, пожалуйста, за нас. Нам надо идти… Элли, вы страшно бледны.

– Здесь немножко жарко… Уф, легче стало!.. Терпеть не могу споров. Я никогда не знаю, что мне говорить.

– Эти люди из вечера в вечер жуют одну и ту же жвачку.

Восьмая авеню была окутана густым, не дававшим дышать туманом. Сквозь туман тускло мерцали фонари, лица всплывали и таяли, как рыбы в мутном аквариуме.

– Вы чувствуете себя лучше, Элли?

– Гораздо лучше.

– Я ужасно рад.

– Знаете, вы здесь единственный человек, который называет меня Элли. Мне это нравится… Все стараются дать мне почувствовать, что я взрослая, с тех пор как я на сцене.

– Стэн также называл вас Элли.

– Может быть, поэтому я так люблю это имя, – сказала она тихим протяжным голосом (так кричат ночью, стоя на берегу моря).

Джимми чувствовал, как что-то сжимает ему горло.

– О Господи, как все гнусно! – сказал он. – Если бы я мог все свалить на капитализм, как Мартин.

– Как приятно гулять… Я люблю туман.

Они шли молча. Колеса громыхали сквозь удушающий туман. Их сопровождал далекий вой сирен и пароходные свистки.

– У вас по крайней мере карьера… Вы любите вашу работу, вы имеете огромный успех, – сказал Херф на углу Четырнадцатой улицы и взял ее под руку, чтобы помочь перейти на ту сторону.

– Не говорите так… Ведь вы сами в это не верите. Я не такой самовлюбленный ребенок, как вы думаете.

– Но ведь это же так!

– Это было так до моей встречи со Стэном, до того, как я полюбила его… Понимаете, я была глупой, обожающей сцену девочкой и окунулась в совершенно непонятный мне мир прежде, чем узнала, что такое жизнь. В восемнадцать лет я вышла замуж, в двадцать два развелась – славный рекорд… Но Стэн был так изумителен…

– Я знаю.

– Ничего не говоря, он заставлял меня чувствовать, что есть иные вещи… вещи необычайные…

– И все-таки я ненавижу его за его безумие… Все впустую…

– Я не могу говорить об этом.

– Не будем.

– Джимми, вы – единственный человек, с которым я могу говорить.

– Не доверяйте мне слишком. Я когда-нибудь тоже могу наброситься на вас…

Они рассмеялись.

– Господи, как я рад, что не мертв! А вы, Элли?

– Не знаю… Ну, вот мы и пришли. Не поднимайтесь ко мне… Я сейчас же лягу. Я чувствую себя отвратительно…

Джимми стоял, держа шляпу в руках, и глядел на нее. Она рылась в сумочке, искала ключ.

– Джимми… Все равно, я вам скажу…

Она подошла к нему и быстро заговорила, отвернув голову и тыча в него ключом, в котором мерцали отсветы уличного фонаря. Густой туман был вокруг них, как шатер.

– У меня скоро будет ребенок… ребенок Стэна. Я откажусь от всей этой пустой жизни и буду воспитывать его. Все равно… Будь что будет.

– О, это самое честное и прекрасное, что может сделать женщина… Элли, вы – чудесная! Если бы я только мог сказать вам, как я…

– Нет, нет. – Ее голос оборвался, глаза наполнились слезами. – Я дурочка, вот и все. – Ее лицо сморщилось, как у маленького ребенка, и она побежала вверх по лестнице. Слезы струились по ее лицу.

– Элли, я хотел вам сказать…

Дверь захлопнулась.

Джимми Херф стоял внизу как вкопанный. В висках у него стучало. Ему хотелось взломать дверь. Он упал на колени и поцеловал ступеньку, на которой она только что стояла. Туман обволакивал его, пестрел вокруг него красным конфетти. Потом трубное чувство восторга отхлынуло, и он начал падать в черный трюм. Он стоял как вкопанный. Полисмен, проходя, испытующе посмотрел на него – стройная синяя колонна, помахивающая дубинкой. Вдруг он сжал кулаки и пошел.

– Господи, как все гнусно, – сказал он вслух и вытер рукавом пальто пыль с губ.

Она берет его за руку, чтобы выйти из автомобиля, так как паром готов к отплытию – «спасибо, Ларри!» – и идет вслед за его высокой, подтанцовывающей фигурой на нос парома. Слабый ветерок с реки выдувает пыль и запах бензина из ее ноздрей. Среди жемчужной ночи квадратные остовы домов на том берегу мерцают, как догорающий фейерверк. Волны слабо бьются о борта парома. Горбун пилит на скрипке «Марионеллу».

– Ничто так не помогает, как успех, – говорит Ларри низким гудящим голосом.

– Ах, если бы вы знали, как мне все на свете безразлично, вы не стали бы терзать меня пустыми словами… Брак, успех, любовь – слова, слова…

– Но для меня они – все. Я думаю, вам понравится в Лиме, Элайн… Я ждал, пока вы будете свободны. И вот я здесь.

– Все мы – не те, что были… А я совсем окаменела.

Речной ветер пропитан солью. По виадуку над Сто двадцать пятой улицей трамваи ползут, как жуки. Паром входит в гнездо, и они слышат гул колес по асфальту.

– Поедем обратно в автомобиле, Элайн, чудесная.

– Правда, Ларри, забавно после такого дня опять окунуться в гущу города?

На грязной белой двери две кнопки с надписями «Дневной звонок» и «Ночной звонок». Она нажимает одну из них дрожащим пальцем. Низкий, полный человек с крысиным лицом и лоснящимися, черными, зачесанными на затылок волосами открывает дверь. Короткие, как у куклы, ручки цвета шампиньона болтаются вдоль его бедер. Он опускает плечи в поклоне.