– Почему ты не хотел смотреть на меня? – сказала она, задыхаясь.

– Я не мог при нем.

Он протянул ей кошелек. Она обвила руками его шею и крепко поцеловала его в губы.

– Что мы будем делать? Прийти мне сегодня? Теперь Гэс опять будет напиваться до бесчувствия.

– Нет, не могу, Нелли… Дела, дела… Я ужасно занят.

– Ах ты занят?… Ну как хочешь.

Она хлопнула дверью.

Болдуин сидел за столом и кусал костяшки пальцев, уставившись невидящим взглядом в бумаги.

– С этим надо покончить, – сказал он вслух и встал.

Он ходил взад и вперед по узкой комнате, глядя на полки, заставленные юридическими книгами, на календарь, на телефон, на пыльные квадраты солнечного света у окна. Он посмотрел на часы: пора завтракать. Он провел ладонью по лбу и подошел к телефону.

– Сорок пять – девяносто два… Мистер Сэндборн? Что вы скажете, Фил, если я зайду за вами и мы вместе позавтракаем? Вы свободны?… Конечно… Знаете, Фил, я выиграл дело молочника. Доволен, как черт. По сему поводу угощаю вас завтраком. Пока…

Он, улыбаясь, отошел от телефона, взял шляпу, аккуратно надел' ее перед зеркалом и поспешно спустился вниз. На нижней площадке он встретил мистера Эмери из фирмы «Эмери и Эмери», помещавшейся в первом этаже.

– Ну, как дела, мистер Болдуин? – У мистера Эмери из фирмы «Эмери и Эмери» были седые волосы, седые брови, лошадиные челюсти и плоское лицо.

– Прекрасно, прекрасно, сэр!

– Говорят, вы делаете хорошие дела… Я что-то слышал про Нью-йоркскую центральную железную дорогу…

– О, я столковался с Симзбери помимо суда.

– Хм, – сказал мистер Эмери из фирмы «Эмери и Эмери».

Они уже прощались, когда мистер Эмери вдруг сказал:

– Заходите к нам как-нибудь пообедать.

– С удовольствием.

– Я люблю поболтать с младшими коллегами… Я черкну вам накануне несколько слов… Как-нибудь вечерком на той неделе. Посидим, поболтаем.

Болдуин пожал испещренную синими жилками руку и пошел по Мэйден-лейн, бойко расталкивая толпу. На Пэрл-стрит он взобрался наверх по крутым ступенькам черной лестницы, на которой пахло пережаренным кофе, и постучал в матовую стеклянную дверь.

– Войдите! – раздался низкий бас.

Смуглый человек без пиджака вышел ему навстречу.

– Хелло, Джордж! Я думал, что вы никогда не придете. Я адски голоден.

– Фил, я угощу вас лучшим завтраком, который вы когда-либо ели.

– Ну, я только этого и жду.

Фил Сэндборн надел пиджак, выбил пепел из трубки на край чертежного стола и прокричал в темноту задней комнаты:

– Ухожу есть, мистер Спеккер!

– Хорошо, идите! – ответил визгливый, дрожащий голос из задней комнаты.

– Как поживает старик? – спросил Болдуин, когда они вышли.

– Старый Спеккер? У него парализованы ноги. Это давнишняя история. Несчастный старик… Поверите ли, Джордж, я был бы в отчаянии, если бы с бедным старым Спеккером что-нибудь случилось. Он единственный честный человек в Нью-Йорке и, кроме того, у него есть голова на плечах.

– Голова, которая никогда ничего не придумала, – заметил Болдуин.

– Еще придумает… Он может… Вы бы посмотрели на его чертежи зданий, построенных из одной стали. Он утверждает, что в будущем небоскребы будут строиться только из стали и стекла. Мы давно делали опыты со стеклянной черепицей… Честное слово, от некоторых его планов захватывает дух… Он раскопал где-то поговорку про римского императора, который нашел Рим кирпичным, а оставил его мраморным. Так вот он говорит, что родился в кирпичном Нью-Йорке, а умрет в стальном. Сталь и стекло… Я покажу вам его проекты перестройки города. Умопомрачительно!

Они устроились на мягкой скамье в углу ресторана, где пахло мясом, жаренным на решетке. Сэндборн вытянул ноги под столом.

– Какая роскошь! – сказал он.

– Фил, возьмем коктейль, – сказал Болдуин, заглядывая в карточку. – Знаете, Фил, только первые пять лет тяжелы.

– Не беспокойтесь, Джордж, вы из тех, кто пробивается. А вот я – старая калоша.

– Почему? Вы всегда можете достать чертежную работу.

– Нечего сказать, приятная перспектива – провести всю жизнь, лежа брюхом на чертежном столе!.. Эх, дружище…

– «Спеккер и Сэндборн» еще могут стать известной фирмой.

– Люди будут летать в поднебесье к тому времени, а мы с вами будем лежать в земле с вытянутыми ногами.

– Бывает же все-таки удача…

Они выпили мартини и принялись за устрицы.

– Правда, что устрицы делаются кожаными в желудке, если запивать их спиртным?

– Не знаю. Кстати, Фил, как ваши дела с той маленькой стенографисткой?

– Вы себе представить не можете, сколько я на нее трачу денег! Угощение, театр… В конце концов она разорит меня. В сущности, уже разорила. Вы молодец, Джордж, что сторонитесь женщин.

– Пожалуй, – медленно сказал Болдуин и сплюнул в кулак косточку маслины.

Первое, что они услышали, был вибрирующий свисток – свистела вагонетка напротив пристани, где стоял паром. Маленький мальчик отделился от кучки эмигрантов, сбившейся на пристани, и подбежал к вагонетке.

– Она вроде паровика и полна земляных орехов! – орал он, бегом возвращаясь обратно.

– Падраик, стой здесь.

– А это – станция воздушной дороги. Южный паром, – продолжал Тим Халлоран, явившийся встретить их. – А вон там – парк Бэттери, Баулинг-Грин,[82] Уолл-стрит[83] и коммерческий квартал… Идем, Падраик, дядя Тимоти повезет тебя по воздушной дороге.

На пристани остались трое: старуха с синим платком на голове, молодая женщина в красной шали, стоявшие около большого, перевязанного веревками сундука с медными ручками, и старик с зеленоватым огрызком бороды и лицом, изборожденным морщинами и сморщенным, как корень мертвого дуба. Глаза старухи слезились, она причитала:

– Dove andiamo, Madonna mia, Madonna mia![84]

Молодая женщина развернула письмо и смотрела на замысловатые буквы. Вдруг она подошла к старику.

– Non posso leggere.[85] – И протянула ему письмо.

Он стиснул пальцы и замотал головой взад и вперед; он говорил без конца – слова, которые она не могла понять. Она пожала плечами, улыбнулась и вернулась к сундуку. Со старухой разговаривал загорелый сицилиец. Он ухватился за веревки и перетащил сундук на ту сторону улицы, к фургону, запряженному белой лошадью. Обе женщины пошли за ним. Сицилиец протянул молодой женщине руку. Старуха, все еще бормоча и причитая, с трудом вскарабкалась на повозку. Сицилиец наклонился, чтобы прочесть письмо, и толкнул молодую женщину плечом. Она выпрямилась.

– Ладно, – сказал он.

Он снял вожжи с крупа лошади, повернулся к старухе и крикнул:

– Cinque le due…[86] Ладно!