– Будьте добры, скажите мистеру Мак-Нийлу, что миссис Мак-Нийл хочет поговорить с ним. Он в баре.

– Сараево, Сараево… Телеграфные провода сходят с ума! – орал Беллок у стойки в лица и стаканы.

– Слушайте-ка, – конфиденциально говорил Джо О'Киф, ни к кому в частности не обращаясь, – один парень, работающий на телеграфе, рассказывал мне, что недалеко от Сент-Джона, Ньюфаундленд, было большое морское сражение. Говорят, британцы потопили там сорок немецких военных судов.

– Война сейчас же прекратится.

– Да ведь она еще не объявлена.

– Откуда вы знаете? Кабели так забиты, что невозможно узнать ни одной новости.

– А вы слыхали – на Уолл-стрит еще четверо обанкротились?

– Чикагский хлебный рынок взбесился…

– Надо закрыть все биржи, пока не уляжется буря.

– А вот когда немцы снимут штаны с Англии, они дадут Ирландии свободу.

– Биржа будет завтра закрыта.

– У кого есть капитал и голова на плечах, тому теперь самое время заработать.

– Ну, Беллок, старина, я иду домой! – сказал Джимми. – Сегодня у меня день отдыха, и я хочу использовать его.

Беллок подмигнул и пьяно помахал рукой. Голоса дрожали в ушах Джимми резиновым гулом, близко, далеко, близко, далеко. «Умереть как собака, марш вперед!» – сказал он. Он истратил все деньги. У него оставался один четвертак. «Расстрелян на рассвете. Объявление войны. Начало военных действий. И они оставили его наедине с его славой. Лейпциг, Пустыня, Ватерлоо – там построенные в боевом порядке парни стояли и стреляли…[153] Не могу взять такси, все равно, я хотел пройтись пешком. Ультиматум. Воинские поезда поют, несутся на бойню, засунув цветок за ухо. И позор тому, кто сидит дома, в то время как…»

Когда он шел по песчаной тропинке к шоссе, кто-то взял его под руку.

– Вы ничего не будете иметь против, если я пойду с вами? Я больше не хочу оставаться здесь.

– Конечно, идем, Тони, я собираюсь прогуляться.

Херф шел большими шагами, глядя прямо перед собой. Небо затянулось тучами и чуть заметно светилось молочным лунным светом. Справа и слева, за лиловато-серыми конусами случайных дуговых фонарей, мрак был испещрен редкими огоньками. Впереди смутными уступами вставало зарево улиц, желтое и красное.

– Вы не любите меня, правда? – задыхаясь, спросил Тони Хентер, помолчав несколько минут.

Херф замедлил шаги.

– Я вас мало знаю, но мне кажется, что вы очень славный человек…

– Не лгите! У вас нет никаких оснований лгать… Я покончу жизнь самоубийством сегодня же ночью.

– Не делайте этого… К чему?

– Вы не имеете права говорить, чтобы я не убивал себя! Вы ничего не знаете обо мне. Если бы я был женщиной, вы не были бы так равнодушны.

– Что же вас мучает?

– Я схожу с ума… Все так ужасно! Когда я впервые встретил вас у Рут, то подумал, что мы будем друзьями, Херф. Вы казались таким симпатичным, таким чутким… Я думал, что вы такой же, как я, но теперь вы стали таким бесчувственным…

– Я думаю, это из-за газеты. Но меня скоро выставят оттуда, не беспокойтесь.

– Я устал от вечной нищеты. Я хочу удачи.

– Ну, вы еще молоды… Вы, наверно, моложе меня.

Тони ничего не ответил.

Они шли по широкой улице, между двумя рядами почерневших домов. Трамвай, желтый и длинный, со свистом и шипением промчался мимо них.

– Мы, должно быть, в Флэтбуше?

– Херф, я думал, что вы такой же, как я, но теперь я все время встречаю вас с женщинами.

– Что вы хотите этим сказать?

– Я никогда никому не говорил об этом… Боже мой, если вы только кому-нибудь скажете!.. В детстве, когда мне было одиннадцать-двенадцать лет… Я ужасно рано созрел. – Он рыдал.

Проходя под фонарем, Джимми увидел блеск слез на его щеках.

– Я и вам бы ничего не рассказал, если бы не был пьян…

– Ну, в детстве это бывает почти со всеми… Не стоит из-за этого огорчаться.

– Но я и теперь такой, вот в чем ужас! Я не могу любить женщин. Я пробовал, пробовал… Вы понимаете, меня поймали. Мне было так стыдно, что я несколько недель не ходил в школу. Моя мать плакала. Мне так стыдно! Я так боюсь, что все узнают… Я борюсь, борюсь, скрываю свои чувства…

– Но, может быть, все это фантазия? Это может пройти. Пойдите к психоаналитику…

– Я никому не могу рассказать. Сейчас я пьян и потому говорю об этом. Я искал в энциклопедии… Этого нет даже в словаре! – Он остановился и, прислонясь к фонарному столбу, закрыл лицо руками. – Этого нет даже в словаре!

Джимми Херф погладил его по спине.

– Не убивайтесь, ради Бога. Таких, как вы, очень много. Сцена кишит ими.

– Я ненавижу их… В таких я не влюбляюсь… Я ненавижу себя. Я уверен, что теперь вы тоже будете ненавидеть меня.

– Что за глупости. Какое мне дело!

– Теперь вы знаете, почему я решил покончить с собой… Это несправедливо, Херф, несправедливо!.. Мне не повезло в жизни. Мне пришлось зарабатывать кусок хлеба, как только я окончил школу. Я служил лакеем в летних отелях. Моя мать жила в Леквуде, и я посылал ей все, что зарабатывал. Я много работал, чтобы стать тем, что я есть. Но если кто-нибудь узнает – будет страшный скандал, все откроется и я окажусь на улице.

– Этот грех приписывают всем юношам, и никто особенно не возмущается.

– Когда мне не дают какой-нибудь роли, я всегда думаю, что это из-за того. Я ненавижу и презираю этих людей… Я не хочу быть «мальчиком»! Я хочу играть на сцене. Какой это ад, какой это ад!

– Но вы же сейчас репетируете что-то?

– Дурацкую пьесу, которая никогда не выйдет за пределы нашего театра. Ну вот, если вы теперь услышите, что я это сделал, то вы не будете удивлены.

– Что именно сделали?

– Покончил с собой.

Они шли молча. Начал накрапывать дождик. В конце улицы, за низкими, зелено-черными коробками домов изредка мелькала розовато-серая молния. От асфальта поднимался запах мокрой пыли, прибитой крупными каплями дождя.

– Тут должна быть поблизости станция подземной дороги… Кажется, там, вдали, синий фонарь… Пойдемте-ка скорее, а то мы промокнем.

– К черту. Тони, мне наплевать, промокну я или нет.

Джимми снял шляпу и махал ею. Дождевые капли холодили ему лоб, запах дождя, крыш, грязи и асфальта ослаблял едкий вкус виски и сигар во рту.

– Ужас! – вскричал он внезапно.

– Что?

– Все эти половые истории. Я никогда до сего дня не представлял себе всего ужаса этих переживаний. Господи, вы, должно быть, безумно страдаете… Мы все страдаем. Просто вам безумно не повезло. Мартин обычно говорил: «Все было бы много лучше, если бы вдруг зазвонили колокола и каждый рассказал каждому, как он жил, что делал, как любил…» Когда пытаешься скрыть некоторые вещи, они начинают гнить. Как все это ужасно! Как будто и без того жизнь недостаточно сложна и трудна.

– Я пойду на станцию.

– Вам придется целый час ждать поезда.

– Что же делать… Я устал и не хочу больше мокнуть.

– Ну, спокойной ночи.

– Спокойной ночи, Херф.

Раздался долгий раскат грома. Дождь пошел сильней. Джимми нахлобучил шляпу и поднял воротник. Ему хотелось бежать, и выть, и ругаться, надрывая легкие. Молния сверкала в стылых, мертвых окнах. Дождь барабанил по мостовой, по окнам магазинов, по бурым каменным ступеням. Его колени были мокры, дождевые капли щекотали спину, холодные струйки стекали из рукавов по рукам, все его тело зудело и чесалось. Он шел по Бруклину. Полчища кроватей в спальнях-каморках, спящих людей, переплетенных и скрюченных, как корни растений в цветочном горшке. Полчища ног, скрипящих по ступеням меблированных домов, рук, нащупывающих дверные ручки. Полчища пульсирующих висков и одиноких тел, распростертых неподвижно на кроватях.