– Подумаешь, помогло мне мое образование!

– Не скажите… Если бы я мог выбраться на ту дорогу, на которой вы стояли, я бы уже с нее не сошел, будьте уверены.

– Никто ничего не знает, Джо. Странные вещи случаются с человеком.

– Наверное, женщины и прочее такое?

– Нет, я не это имею в виду… Просто все становится противным.

– Черт возьми, я не понимаю, как это человеку с мошной вдруг все может опротиветь?

С минуту они сидели молча. Солнечный закат сверкал. Синий сигарный дым вился над их головами.

– Посмотрите-ка, какая шикарная баба!.. Посмотрите, как она идет! Ну не прелесть ли? Вот таких я люблю: стройная, гибкая, с накрашенными губами… Много, должно быть, денег стоит гулять с такими бабами.

– Они такие же, как все, Джо.

– Черта с два!

– Нет ли у вас, Джо, лишнего доллара?

– Может, и есть.

– У меня желудок что-то не в порядке… Мне бы надо принять чего-нибудь такого, а я до субботней получки пуст… Вы, надеюсь, не сердитесь? Дайте мне ваш адрес, и я пришлю вам в понедельник утром.

– Черт с ним, не беспокойтесь, встретимся еще.

– Спасибо, Джо. И, ради Бога, не покупайте больше угольных акций, не спросив меня предварительно. Может, я и бывший человек, но прибыльную сделку я могу учуять с закрытыми глазами.

– Я ведь вернул свои деньги…

– Исключительная удача!

– Да, забавно, в общем, что я одалживаю доллар человеку, которому принадлежала половина Уолл-стрит.

– Ну, в сущности у меня вовсе не было так много денег, как обо мне говорили.

– Странно…

– Что именно?

– Вообще странно… Ну, Джо, я, пожалуй, пойду, возьму билет… Говорят, интересный будет бой.

Джо Харленд смотрел на частые, подпрыгивающие шаги О'Кифа, который удалялся по дорожке, сдвинув соломенную шляпу набекрень. Потом поднялся и зашагал по Двадцать третьей улице. Тротуары и стены домов дышали зноем, хотя солнце уже село. Он остановился у кабачка на углу и стал внимательно разглядывать серые от пыли чучела, красовавшиеся в центре витрины. Сквозь хлопающие двери на улицу просачивались спокойные звуки голосов и солодовая прохлада. Он вдруг покраснел, прикусил верхнюю губу, бросил беглый взгляд вверх и вниз по улице, шагнул через порог и неуклюжей походкой подошел к медной, сверкающей бутылками стойке.

После свежего воздуха затхлый запах кулис ударил им в нос. Эллен повесила мокрый дождевик на дверь и поставила в угол уборной зонтик. Под ним сразу же образовалась небольшая лужица.

– Единственное, что я помню, – тихо говорила она Стэну, который следовал за нею спотыкаясь, – это смешная песенка, которую кто-то пел мне, когда я была маленькой девочкой:

– Я не понимаю, почему люди имеют детей. Это признание своей слабости. Деторождение – это признание в несовершенстве своего организма. Деторождение – признание своей слабости.

– Стэн, ради Бога, не кричи так – рабочие услышат… Не следовало приводить тебя сюда. Ты знаешь, сколько сплетен вокруг театра…

– Я буду тихий, как мышь… Только позволь мне остаться до тех пор, пока Милли придет одевать тебя. Видеть, как ты одеваешься, – это единственное мое удовольствие… Я сознаю, что мой организм несовершенен.

– У тебя вообще не останется никакого организма, если ты не перестанешь пить.

– Я буду пить… Я буду пить до тех пор, пока из любого пореза на моем теле не потечет виски. На что человеку кровь, когда есть виски?

– Ах, Стэн!

– Единственное, что остается делать несовершенному человеку, – это пить… Твой организм совершенен, прекрасен, он не нуждается в алкоголе… Я пойду, лягу бай-бай.

– Ради Бога, не надо, Стэн. Если ты сейчас выйдешь из моей уборной, я никогда не прощу тебя.

В дверь тихо постучали два раза.

– Войдите, Милли.

Милли была маленькой женщиной с черными глазами и морщинистым лицом. Примесь негритянской крови сказывалась в иссера-красных, толстых губах на очень бледном лице.

– Уже четверть девятого, дорогая, – сказала она, быстро окинув взглядом Стэна.

Она повернулась к Эллен, слегка нахмурившись.

– Стэн, тебе придется уйти. Я встречусь с тобой после в «Beaux Arts» или где-нибудь в другом месте.

– Я хочу бай-бай.

Сидя перед туалетным зеркалом, Эллен полотенцем стирала с лица кольдкрем. От гримировального ящика исходил запах жирных красок и кокосового масла.

– Я не знаю, что с ним делать, – шепнула она Милли, снимая платье. – О, как бы я хотела, чтобы он перестал пить.

– Я поставила бы его под душ и пустила бы на него струю холодной воды.

– Какой сбор сегодня, Милли?

– Очень небольшой, мисс Элайн.

– Это из-за погоды… Я буду ужасна сегодня…

– Не позволяйте ему утомлять вас, дорогая. Мужчины этого не стоят.

– Я хочу бай-бай, – Стэн раскачивался и морщился, стоя посередине комнаты.

– Мисс Элайн, я поведу его в ванную, никто его там не заметит.

– Хорошо, пусть спит в ванне.

– Элли, я пойду бай-бай в ванну.

Женщины втолкнули его в ванную комнату. Он шлепнулся в ванну и заснул в ней ногами кверху, головой на кранах. Милли укоризненно щелкнула языком.

– Он похож на спящего ребенка, – нежно шепнула Эллен.

Она подложила ему под голову сложенный мат и разгладила потные волосы на лбу. Он дышал тяжело. Она нагнулась и нежно поцеловала его глаза.

– Мисс Элайн, поторопитесь… Занавес поднимается.

– Посмотрите скорее, все ли на мне в порядке.

– Вы хороши, как картинка… Да благословит вас Бог!

Эллен сбежала вниз по лестнице, обогнула кулисы и остановилась, тяжело дыша, словно только что избежала опасности попасть под автомобиль. Она выхватила из рук помощника режиссера ноты, поймала реплику и вышла на яркую сцену.

– Как вы это делаете, Элайн? – говорил Гарри Голдвейзер, качая телячьей головой.

Он сидел на стуле позади нее. Она видела его в зеркале, перед которым снимала грим. Высокий человек с седыми усами и бровями стоял около него.

– Помните, когда вас впервые пригласили на эту роль, я говорил мистеру Фаллику: «Сол, она не справится». Правда, я это говорил, Сол?

– Говорили, Гарри.

– Я думал, что молодая и красивая девушка никогда не сумеет изобразить… знаете ли… страсть и ужас… понимаете?… Сол и я – мы были поражены этой сценой в последнем акте.

– Чудесно, чудесно! – простонал мистер Фаллик. – Скажите, как вам это удалось, Элайн?

Грим сходил, черный и розовый, на тряпку. Милли тихо двигалась в глубине комнаты с места на место, развешивая платья.

– Знаете, кто помог мне справиться с этой сценой? Джон Оглторп. Прямо удивительно, как он знает сцену.

– Да, это позор, что он так ленив… Он был бы очень ценным актером.

– Тут дело не только в лени.

Эллен распустила волосы и сплела их в косу обеими руками. Она видела, как Гарри Голдвеизер подтолкнул мистера Фаллика.

– Хороша, а?

– Как идет «Красная роза»?

– О, не спрашивайте, Элайн! Всю прошлую неделю играли перед пустым залом. Не понимаю, почему эта вещь не идет… Она очень эффектна… У Мей Меррил прелестная фигура… Театральное дело теперь гроша не стоит.

Эллен воткнула последнюю шпильку в бронзовые кольца волос. Она вздернула подбородок.

– Я бы хотела попробовать что-нибудь в этом роде.

– Нельзя же делать две вещи зараз, моя милая юная леди. Мы только что начали выдвигать вас как эмоциональную актрису.

– Я ненавижу эти роли; они насквозь фальшивые. Иногда мне хочется подбежать к рампе и крикнуть публике: «Идите домой, проклятые дураки! Идиотская пьеса и фальшивая игра – как вы этого не понимаете?» В музыкальной комедии невозможно быть искренней.

– Не говорил я вам, что она душка, Сол? Не говорил я вам, что она душка?

– Я использую кое-что из вашей декларации для рецензии на будущей неделе. Я это как следует обработаю.