«Я знаю, что там», – думает Ванда и закрывает глаза.

Растерянный вздох, невнятное бормотание, шепоты.

Свистун возвращается на банкетку, окончательно сбитый с толку.

– Ты первый, – говорит грешник, обращаясь к их пленнику.

Типперен снова фыркает. На его лице мелькает выражение, отчасти знакомое Ванде: так опекун выглядел, когда подозревал, что портовые торговцы прислали в корзинах не совсем тот товар, который был заказан, или переусердствовали с недовесом.

Но через пару секунд он делается очень надменным и расправляет плечи, словно пытаясь стать большим и грозным, невзирая на путы.

– Не вопрос, огрызок. Не вопрос, птенчики. Меня зовут… – Он произносит какое-то имя, и оно распадается на отдельные звуки, которые почему-то достигают ушей Ванды в странном порядке, не оставляющем даже намека на смысл. Судя по лицам мальчиков, с ними дело обстоит так же. – Родился в Паретасе годков этак шестьдесят назад. Папаша мой был трактирщиком, а мать… ну, видать, какая-то из служанок, только он все время путал имена, когда про нее рассказывал, так что не обессудьте, называть их не стану. Из дома сбежал в…

– Давай-ка о главном! – перебивает Теймар. – Кем ты стал в конце концов?

– Мне что-то подсказывает, огрызок… – Типперен ненадолго замолкает, устремив на Парцелла изучающий взгляд, – что ты и сам все знаешь. По правде говоря, твоя покоцанная морда мне смутно знакома. Мы встречались? Или я мог что-нибудь услышать про тебя, красавца такого?

– Мог, – спокойно соглашается грешник. – Ответь на мой вопрос. Кем ты стал?

– Пиратом, – говорит Типперен. Его прежнее бахвальство куда-то девается; слово звучит коротко и сухо – констатация факта, и только.

Внутри Ванды подрагивает кусок льда, вынуждая ее прижать руку к животу.

– Знаменитым пиратом, – уточняет Парцелл. Типперен глядит на него молча, с чем-то вроде удивления. – Пожалуй, одним из самых грозных воздушных разбойников текущего века. Твоим именем до сих пор пугают детей. А когда дети вырастают, они пользуются им вместо ругательства, если говорят о каком-нибудь беспринципном мерзавце…

– Допустим, ты прав, – сквозь зубы отвечает Типперен и проверяет веревки на прочность. Они выдерживают. – Что дальше?

– Дальше я хочу услышать остальных. Но сперва кое-что…

– …Объясню. Тот, кого вы называли Принцем, вам врал, – продолжает грешник, и язык Северо вновь тянется к пустоте на месте выпавшего зуба. Он чувствует, как движение становится привычным – как сама пустота становится привычной, – и это пробуждает странную злость. – Он родился не в королевской семье. Он был… скорее всего, он был портовым воришкой, которому нравилось изображать особу голубых кровей в изгнании после вероломного переворота. Это куда интереснее, чем признаваться, что твой отец – сутенер или какая-нибудь другая темная личность.

– Откуда вы эту з-з-найти? – спрашивает Толстяк, от волнения вновь коверкая слова, как будто одновременно заикаясь и сражаясь с неродным языком.

Ну да, думает Северо, как же ему раньше такое не пришло в голову: алетейское наречие, на котором они общались друг с другом, Толстяк выучил. И в самые сложные моменты пытался перейти на какой-то другой язык.

– Я встречал много людей и читал много книг, – отвечает Парцелл. – Я привык не открывать то и другое без разрешения, но… временами… наступает момент, когда иначе нельзя. Любопытно, что в вашей маленькой компании действительно был – и есть – принц, наследник престола. Никому из вас такое и в голову не пришло.

Кто-то ахает от изумления.

– Что?.. – растерянно спрашивает Северо, понимает, что заговорил вслух, и невольно зажимает себе рот рукой.

А потом окидывает комнату взглядом и видит, как краснеет Толстяк: горячая волна поднимается у него по шее, переползает на щеки, уши, лоб. На фоне комнаты, окрашенной в оттенки серого, его лицо выглядит по-настоящему алым, словно закат.

– Я видел портрет вашего покойного отца, – прибавляет грешник, повернувшись к Толстяку, который сидит на софе, болезненно выпрямив спину, словно ему в затылок вколотили железный прут. – Вы очень похожи на него, ваше высочество. Или я должен сказать… Впрочем, это сейчас неважно.

– Огрызок! – вскрикивает кто-то. – Что за ерунду ты несешь! Огрызок!

Это Котенок. Младший островитянин вскочил с софы, где сидел рядом с Толстяком, и теперь грозно таращится на Парцелла, сжав кулаки. Его гнев выглядит нелепым и совсем неопасным, ведь малыш даже не вооружен. Но растерянный Северо вдруг задается вопросом: а если бы у Котенка в руке был, к примеру, нож?..

Он же не пустил бы его в ход, верно?

Парцелл встает со стула, поворачивается лицом к Котенку. Кладет на сиденье какую-то плоскую и острую штуковину, которую до сих пор прятал в металлическом кулаке. Его голос по-прежнему звучит очень тихо и как будто бы нежно, однако это нежность рук целителя: под ней скрывается твердая решимость сделать больно, если этого потребуют обстоятельства.

– А вот пиратов в вашей компании всегда было два. Большой и… маленький.

– Нет! – кричит Котенок, и по его щекам катятся слезы. – Ты ничего про меня не знаешь! И про моего отца ты ничего не знаешь! Ты понятия не имеешь, как все было!..

– Так расскажи, – просит Парцелл и горько улыбается. – Если ты на самом деле хоть что-то помнишь, конечно.

Взвизгнув и выпалив какое-то невразумительное ругательство, Котенок бросается к Ванде, обнимает ее за ноги.

Северо лишь теперь замечает, какое у нее бледное лицо.

– Полотенце, – тихо говорит она, не сводя глаз со стула, на котором до недавнего времени сидел грешник. – Посмотрите на полотенце.

Северо и остальные смотрят и видят цветы, которые кажутся ярче обычного – словно кто-то брызнул голубой краской на серый холст. От растерянности Северо с силой проводит рукой по лицу, глазам от этого движения делается больно – и он видит искры, которые превращаются в знакомые узоры, ползающие по стенам. На этот раз преобладают обрывки предложений на незнакомом языке, рисунков почти нет.

– Ты, – внезапно говорит Парцелл и поворачивается к нему. – Ты.

От единственного слова Северо вздрагивает как от пощечины.

– Кто ты такой?

– Я… – В горле пересохло, язык не слушается. – Я… жил в илинитской обители… Я сказал правду…

– Но не всю. Кто ты такой? Почему тебя отправили в горы? Что ты сделал?

Воспоминания снова набрасываются из тьмы минувших лет. Слова на столе в трапезной, слова на стене сарая, слова, слова, слова… Он так и не понял их смысла – точнее, почувствовал этот смысл, но не смог впустить его в свое сознание. И все же наблюдать за ними было так интересно, что однажды Северо не сумел скрыть от окружающих, чем он занят.

«…еретики и отщепенцы вроде тебя! Из-за таких, как ты, разрушился старый мир! Будешь служить до последнего вздоха и все равно не отработаешь даже сотой доли того, что…»

– Я… я видел знаки повсюду… Я не знал, что это те самые знаки, которые запретил пророк Илин…

– Тебе объяснили. Тебе сказали, кто ты на самом деле: печатник. Один из тех, из-за кого, как считают в илинитских обителях, погиб прежний мир.

– Да. – Северо переводит дух и вынуждает себя расправить плечи, поднять глаза и посмотреть грешнику в лицо. – Меня отправили в горную обитель… в ссылку. Но там все продолжилось. И поскольку горные братья и сестры всё знали, от их внимания ничего не ускользнуло…

«Н-на, получай. Будешь знать, как нарушать заповеди».

«Нужник уже вымыл? Ну иди, иди, там тебе на кухне налили миску помоев».

«А за это ты останешься снаружи до полуночи. Что? Там мороз? Попроси своих демонов, чтобы согрели».

Синяки и ссадины, почерневшие пальцы на ногах.

Ноют от сырости и холода кости, вспоминая о переломах.

И когда в свинцовом небе чье-то справедливое перо рисует галочки-махолеты, которых никто не ждет, которых не должно быть, Северо некоторое время смотрит на них, потирая ушибленный затылок, отвлекшись от подметания посадочной площадки – это совершенно бестолковое занятие, стаи беспокойных птиц, обитающих среди крыш громадной обители, все снова загадят в считаные часы, – а потом решает, что с незваными гостями старейшины разберутся сами.