Письмена на плитах подсказывают, что это за гости. Сегодня он может их понять.

Но предпочитает этого не делать.

– Так что же ты…

– Я промолчал, – говорит Северо, не узнавая собственный голос. – Когда они прилетели, я промолчал – никого не предупредил. И… кажется, там не осталось выживших.

Типперен Тай – пират, которого они называли этим именем, – хрипло хохочет.

Обрывки фраз, ползающие по потолку и стенам – по желтым обоям с бледно-зелеными веточками, усыпанными мелкими красными ягодами, чье название никому не ведомо, – скручиваются в улиточьи раковины, делаются все меньше и меньше; исчезают.

Грешник стоит рядом со стулом; на сиденье лежит вещь, которую он до сих пор прятал, и с того места, где Ванда оцепенела рядом с креслом Иголки, отлично видно, что это узкий и длинный как кинжал осколок стекла. Наверное, Парцелл прихватил его в движительной, когда никто на него не смотрел.

Нет, не совсем верно: это осколок зеркала.

– Я допустил ошибку, – говорит грешник, глядя на Ванду. На его усталом бледном лице вновь появляется грустная улыбка. – Но еще не поздно ее исправить. Эту череду разоблачений стоило начать… с меня.

Он подходит к табурету, на котором сидит ухмыляющийся пират, останавливается в двух шагах, смотрит сверху вниз. Рукой из металла проводит по лицу – для Ванды ничего не меняется, но связанный Типперен шумно втягивает воздух сквозь стиснутые зубы и глухо рычит.

Парцелл усмехается:

– Узнал. Мы действительно встречались. Очень, очень давно…

– Я вспомнил, – тихим зловещим голосом отвечает пират. – Я наконец-то тебя вспомнил, паршивец. Сколько тебе было лет? Семнадцать? Пятнадцать?

– Четырнадцать.

– И ты… ты был… ты смог…

– Давай помогу произнести это вслух: слепой и однорукий калека, которого ты пощадил, желая произвести впечатление на пленницу – капитанскую дочь, однажды ночью взял да и украл ценную добычу… красивый темно-синий махолет, который ты хотел оставить себе. Неприятно о таком вспоминать, да. Рискну предположить, что ты загнал эту историю в самый отдаленный чулан своих чертогов памяти.

– Я тебя искал! – рычит Типперен. – Я хотел тебя убить!

Парцелл кивает с неподдельным сочувствием:

– Прошло слишком много лет – даже ненависть так долго не живет.

Пират бормочет ругательства; грешник возвращается к своему стулу. Бросает быстрый взгляд на Ванду, потом берет осколок с сиденья и поднимает его над головой, будто стремясь проткнуть острым концом потолок.

Ванда несколько секунд смотрит на обивку кресла, которая из темно-серой вновь сделалась коричневой с рыжеватым отливом, а потом усилием воли вынуждает себя поднять голову и взглянуть в огромное зеркало, которым теперь увенчана гостиная.

Когда это началось?

Она не помнит.

Кажется, так было всегда, и ей хватило времени, чтобы научиться многим вещам: заплетать косы вслепую, умываться без зеркала, отворачиваться от любой отражающей поверхности, будь то новенький чайник или оконное стекло. С окнами было проще – они рисовали не слишком четкую картинку, но от нее все равно внутренности скручивались в болезненный, липкий и холодный комок, а в висок вгрызалось жадное сверло.

Она видела, она все видела и знала; такое не забывается.

И прямо сейчас, когда она вновь видит это, некая отстраненная часть внутри нее удовлетворенно кивает: воспоминания соответствуют действительности, ах, как это славно, в мире еще осталось нечто незыблемое.

Типперен Тай, или тот, кого они так называли: сгусток тьмы, в котором нет ничего человеческого.

Северо: рубаха кажется черной от крови, что вытекла из перерезанного горла.

Толстяк: лицо и руки – угольная корка; в трещинах местами проглядывает алая плоть.

Котенок: раздутое вдвое от привычных размеров тело, выеденные рыбами глаза.

Свистун: голова все падает, падает то на грудь, то на плечо; не может удержаться на сломанной шее.

Молчун: единственный, на ком нет признаков насильственной смерти, но эти белые глаза, эти лиловые пятна на щеках…

И сама Ванда: искаженное в судорожной гримасе, почти неузнаваемое лицо с позеленевшей кожей, пена на губах.

– В этой комнате… – тихо говорит она. – В этой комнате прямо сейчас всего лишь…

…Как все случилось?

Когда остров затянуло в урданет, была ее вахта. Потом она сотню раз повторяла своей второй приемной семье, что предупреждающие маяки не горели – наверное, нерадивый смотритель пропустил очередной облет; а может, печати по какой-то другой причине пришли в негодность. Так или иначе, дьюс острова не изменил курс, и на долгие месяцы они оказались отрезаны от остального мира.

Это были самые длинные месяцы в ее жизни.

Она даже не догадывалась, на что способны люди, охваченные жаждой мести, когда думают, что им нечего терять и что виновного никто не защитит, и сам он тоже не сумеет защититься.

После того как в конце концов более бдительные и везучие соплеменники смогли забросить терпящим бедствие достаточно крепких канатов с крюками, которые не сорвались от первого же рывка, и общими усилиями выволокли остров из опасного течения, с виду жизнь пошла по-старому… Но на самом деле мало что изменилось.

И в тот день, когда птенец…

Нет.

В тот день, когда молодой пират, внедрившийся в караван, чтобы добраться до его предполагаемых – но несуществующих – сокровищ, впервые стал оказывать Ванде знаки внимания, она ответила ему.

Разве могло быть иначе?

– В этой комнате прямо сейчас только два живых человека.

Рука Иголки ложится поверх ее руки, твердо и уверенно.

«О боги, до чего же яркие все эти цвета…»

Два живых человека стоят посреди вихря обломков, в котором время от времени можно различить фрагменты, имеющие смысл: лица, лица, множество лиц; окно с яркими голубыми шторами, скамейка под сенью старого вяза, путевой журнал, заполненный аккуратным почерком (пусть строчки и сочатся алым, поскольку написаны они не чернилами, а кровью сердца), удобное кресло с чуть потертыми подлокотниками – на одном забытая, перевернутая книга…

Два живых человека смотрят друг на друга.

Где-то рядом рассыпается третий – не совсем живой, – и когда от него остается горстка праха, этот прах тоже подхватывает вихрь, уносит прочь. На полу остается ключ-кольцо: безупречное, золотое, поблескивающее в лиловых сумерках.

Как тебя зовут по-настоящему?

Лия. Лия Монтелла. Моего отца звали Бруно, мою мать – я ее не помню, она умерла, когда я еще не умела разговаривать, – звали Вив.

Лия, ты понимаешь, где мы находимся? Ты знаешь, что это за место?

Это… потусторонний мир?

В некотором роде. Твой остров летает у самого рубежа, который называется Облачная грань, и время от времени пересекает его в обе стороны. Сейчас мы за пределами мира живых. Лия, я могу сделать так, что мы туда вернемся насовсем. Ты этого хочешь?

Я… А зачем?

Твой остров пугает махолеты и караваны птах. Он никому не причиняет зла, но его видят так часто, что боятся все сильнее. Меня наняли, чтобы разгадать эту загадку и, если получится, устранить источник опасности. Люди страшатся того, чего не понимают. Ты и сама знаешь.

Да… Все начинали бояться моего отца, когда он рассказывал о своей цели.

Так или иначе у него почти получилось.

Нет. Это у меня получилось.

Объясни?

Я всегда стояла у него за спиной, заглядывала ему через плечо. Я видела фрагменты, отрывки, обрывки… ничего не понимала, но все запомнила. У меня всегда была хорошая память.

И… в какой-то момент… ты все соединила?

Или оно просто – само – соединилось в моей голове. Щелк-щелк-щелк! Все кусочки встали на свои места, и печать родилась. Я увидела дверь в его разуме, в его памяти, открыла ее, и оттуда вышли они. Все дети, которых он…