Кто-то снова ее толкает – на этот раз в плечо. Ванда поворачивается и видит Принца, который улыбается ей широко и сердечно, протягивает руку, словно говоря: «Идем со мной». Она машинально тянется в ответ, их пальцы соприкасаются, и в этот миг по лицу Принца пробегает судорога. Оно приобретает выражение немыслимой боли и ужаса, от которого все мышцы в теле Ванды сводит судорогой, а сердце превращается в тяжелый кусок льда. При этом он не перестает улыбаться, но сквозь улыбку-клетку проглядывает истинный Принц, который знает, что вот-вот умрет.

Он резко растопыривает пальцы, и рука девочки, утратив опору, падает.

Принц поворачивается и бежит к краю посадочной площадки, краю острова, набирая скорость. Промчавшись мимо грешника, достигнув предела, он прыгает и летит прямиком в пасть небесного бражника, в зубастую тьму.

Северо сидит в движительной, под стеночкой, обняв руками колени, саднящие после падения. Локоть он тоже разбил, и надо бы обработать ссадины, но это сейчас кажется слишком трудной задачей. Он не помнит, как вернулся сюда, и не рискует встать.

Вечность бы так сидел.

Какой-то из ударов небесного бражника сотряс движительную так сильно, что две трети пластин в полупрозрачном лабиринте растрескались и лопнули, рассыпались на осколки. Уцелевшие сосредоточены вокруг стекол-зеркал, которые они расставили там и сям под руководством грешника, и кажется, что в море поблескивающей стеклянной каши высятся непокорными скалами острова. Главный остров, в середине, тлеет как остывающий камин.

Северо закрывает глаза на секунду и вспоминает дом, каким он выглядел после фатального прыжка Принца – точнее, того, кто вселился в Принца. Зияющие глазницы пустых окон, распахнутые двери, точно разинутый в крике рот. Побеги плюща зловеще шевелятся, словно намекая невольным зрителям: это теперь их обиталище, и пройдет совсем немного времени, прежде чем все здесь покроется толстым слоем синевато-серой листвы. Что ужаснее всего, кроме синевато-серого – надо было очень долго приглядываться, чтобы различить в небесном плюще подлинную зелень, – исчезли все прочие цвета. Красные кирпичные стены, коричневый металл фонарей над входом и их же сине-розово-зеленые стекла, выцветшие голубые шторы в окнах первого этажа – все пропало, и не было теперь других цветов, кроме оттенков серого.

Он снова открывает глаза и смотрит на разгром посреди движительной.

У «острова», в центре которого сердце махолета, стоит грешник: левой рукой крепко обнимает себя за талию, металлическими пальцами правой сжимает переносицу. Красноречивая поза человека, который понятия не имеет, как ему выйти из тупика. Северо не спросил, что еще случилось, но догадывается – и в разумной степени уверен, что не ошибся.

Сделав над собой усилие, он встает и плетется к Парцеллу.

Три стекла-зеркала, между которыми грешник поместил сердце своего махолета, изменились: стали толще и крепче на вид, покрылись изморозью, туманящей отражения, и из центра каждого выросла… кишка? пуповина? щупальце?.. выросло нечто живое, нечто голодное. Три щупальца, белых, стеклянных на вид, но мягких и гибких, оплетают сердце махолета так, что его поверхность почти не видна. Северо глядит и думает: на месте Теймара Парцелла он бы не рискнул это трогать.

По-видимому, сам грешник пришел к тому же выводу.

– И что мы будем делать? – тихим, охрипшим голосом спрашивает Северо.

Парцелл не отвечает.

– Что с ним случилось? – продолжает Северо, чуть смелее. Стоило отыскать выход, слова уже не желают оставаться внутри. – С Принцем? Почему он так поступил?

– С ним связался дьюс острова, – после достаточно длинной паузы отвечает грешник, подтверждая одну из догадок Северо. – Нашел такой… замысловатый способ сбежать, приманив бражника. Чего я не понимаю, так это почему именно Принц сделался его вместилищем. Видимо, он как-то отличался от всех вас.

Еще одна догадка – не сегодняшняя, но это уже не важно.

– Он врал о своем прошлом, – говорит Северо. – Ну… мы давно подозревали, но не говорили ему. Он, наверное, на самом деле не был сыном короля.

– А кем он был?

Северо пожимает плечами:

– Не знаю. Но занимался чем-то постыдным и поэтому выдумал сказку о своей родословной…

– И сам в нее поверил. – Грешник кивает. – Да, вполне возможно. Об этом мало кто задумывается, но мы ежедневно – и даже ежесекундно – творим печати, которыми сдерживаем собственную душу. Однако печати не только сдерживают, но и преобразовывают. Если потрудиться как следует, можно заколдовать самого себя, повторяя одно и то же. Проблема в том, что эти печати чаще всего просты и мудрый посторонний способен разгадать и использовать ради собственной выгоды любую простую печать. Особенно если этот посторонний – дьюс.

– А Типперен?..

– С ним все гораздо сложнее, пусть он и не представляет для нас большой опасности.

– И… – Северо сглатывает слезы, прежде чем повторить свой первый вопрос. – Что мы будем делать?

Грешник качает головой, по-прежнему глядя на сердце своего махолета, оказавшееся в жуткой ловушке.

И ничего не говорит.

***25 год

Опять всю ночь с тобой разговаривал, Вив.

Проснулся, уткнувшись носом в мокрую подушку.

Л. с утра отправилась в город и принесла мне пачку писем, которые собрал верный Марсаль. От Старика – пять штук. Он все еще надеется уговорить меня вернуться, но зачем? Я исчерпал возможности его библиотеки, его подручных, да и его самого. Теперь, наверное, я знаю про Облачную грань и потусторонний мир больше, чем вся его Школа, вместе взятая. Ни один эксперимент, который можно там провести, мне не поможет. Ни одна книга не подскажет ответ.

Что весьма печально, если вспомнить, что Старик считается лучшим из ныне живущих печатников.

Мы с Л. вновь странствуем вдвоем, как было до Школы и прочего, но она выросла и помогает своему постаревшему отцу. Без нее, наверное…

***************************************

М-да. Не стоило об этом писать, прости.

Итак, мы с Л. летаем вдвоем, выслеживаем слухи и сплетни, до которых приличные ученые не опускаются. В Эмерадине у трактирщика умерла жена, а через несколько лет вдруг появилась в доме его конкурента, красивая и такая же молодая, как и в день смерти. Мы проверили – это была кукла, а зачем ее сделали, нас не касается. В Гавани Орхидей к хозяйке книжной лавки вернулся сын, пропавший без вести, и был он молодым, сильным и здоровым и т. д. и т. п. Мы проверили – это оказался двойник-фаэ, в изначальной форме, скорее всего, лис или хорек. Понятия не имею, что он замыслил и к чему все приведет.

Теперь летим в Ребассо: говорят, там есть приют для сирот, где во время последней эпидемии синей чумы не погиб вообще никто, хотя двери приюта были распахнуты для всех, кто нуждался в помощи. Путь неблизкий, и ходят слухи, что над Нувиольским хребтом орудуют воздушные пираты – говорят, их главарь очень жесток, не чурается убивать женщин и детей. Ну, про пиратов всегда так говорят, а мне уже случалось с ними сталкиваться – и я не расстался с жизнью. Приятного в этом мало, но и верить слухам не стоит.

[приписано тем же почерком, другими чернилами, торопливо]

И все-таки стоит признаться: у меня не идут из головы рассказы про этого Т. Молва превратила его в настоящего зверя в человеческом обличье. Если нам не повезет… если хоть часть слухов – правда… если придется выбирать ********** ***********************

Нет.

Все равно не отступлю.

[часть листа оборвана]

– Я хочу ее выдернуть как гнилой зуб, – тихо говорит грешник, стоя у пустого окна гостиной.

– Что?.. – машинально переспрашивает Ванда, а потом до нее с опозданием доходит смысл сказанного.