Достигнув трех-четырех наиболее далеких от центра плоскостей, линии прыгают на пол и продолжают путь столь же целеустремленно, пусть и выглядят бледнее. Они движутся, как теперь осознает Северо, к нему. Все происходит очень быстро – даже быстрее, чем мечутся мысли растерянного бывшего илинита, – и он не успевает толком испугаться, как линии без труда преодолевают разрыв между камнем и подошвой, между мертвой кожей и живой, а потом…

Движительная вспыхивает.

На один миг Северо познает ее снаружи и изнутри, видит мир непривычным и почти неузнаваемым, видит прикованное в центре существо – не существует слов, которые могли бы описать его форму, – и узы, которыми оно соединилось с Принцем. Принц открылся ему без принуждения, сам подсказал, куда следует бить, и теперь пылает от счастья. Северо видит грешника и того, кто стоит за ним: это существо столь же невыразимое, как и дьюс острова. Они в родстве. Видит сгусток тьмы на месте Типперена Тая, обнимающий Ванду со спины. И… что-то еще по другую сторону двери; он не в силах постичь, что оно собой представляет, но это существо отличается и от дьюса в центре, и от двойника Теймара Парцелла, и от того, что до недавнего времени имело облик Типперена Тая. Это даже не существо, а отсутствие всего сущего – дыра в ткани бытия, очертаниями напоминающая человека.

И все это сшито, связано, соединено тончайшими линиями, напоминающими то ли замысловатый узор, то ли паутину, сплетенную обезумевшим пауком. Местами плетение разорвано – торчат лохмотья, колышутся на непостижимом ветру. Северо от волнения поднимает руку ко рту – паутина вздрагивает, вторя его движению, – и он понимает, что все эти нити привязаны к нему, врастают в его тело. Это совсем небольно и даже в какой-то степени приятно.

«ТЯНИ, – говорит кто-то. – ТЯНИ ИЗО ВСЕХ СИЛ».

И Северо подчиняется – тянет, тянет эти нити, как будто хочет вытащить из облаков сеть, полную небесной рыбы. Сознание твердит, что нити эфемерны, поскольку их нет в реальном мире, но бывший илинит ощущает каждую вполне отчетливо, мало того – ему приходится прилагать усилия, потому что запутавшаяся в сети добыча сопротивляется.

Ничего, думает Северо, сил хватит.

Словно в ответ на его мысли, мышцы наливаются невиданной мощью – даже в горной обители, где приходилось таскать камни, он не чувствовал себя таким сильным. Он напрягается и дергает, и ткань бытия смещается, и Принц-не-Принц падает, словно кто-то одним стремительным рывком вытащил ковер у него из-под ног. Приземлившись на четвереньки, парнишка с алым знаком на груди в ту же секунду вскакивает вновь, но оказывается… в клетке.

Она не слишком похожа на клетку, потому что вместо решеток и прутьев – пять плоскостей с текучими, сложными узорами, которые светятся так ярко, что как будто отпечатываются на задней стенке черепа, – но совершенно точно ею является. Принц рычит как зверь и бросается на стенку узилища. Вспышка! Вслед за коротким потоком ругательств наступает тишина, и узник припадает к полу, глядит на своего тюремщика яростно, исподлобья. Тот, не теряя времени даром, поворачивается ко второму нарушителю спокойствия.

Северо делает то же самое и понимает – уже не ощущая изумления, поскольку его способность удивляться исчерпана, – что прошла секунда, а может, доля секунды с того момента, как Типперен Тай, вернее, та тьма, что в него вселилась, схватила Ванду и толкнула на стеклянную пластину движителя: ветвистая трещина продвинулась совсем недалеко. Грешник поднимает руку – это дается ему тяжело, словно к руке привязан мельничный жернов, и вместе с тем его ничто не может по-настоящему замедлить, – и все его пять пальцев удлиняются, действуют независимо друг от друга, рисуют в воздухе сложный знак.

Из центра знака вылетает золотая веревка с петлей на конце; изогнувшись по-змеиному, падает на безумного Типперена и оплетает его множеством витков от шеи до пят. Он как будто превращается в золотую гусеницу и падает, корчась и извергая проклятия.

Ванда стоит дрожа всем телом и зажмурившись; лицо у нее белее бумаги.

Мир погас, с сожалением понимает Северо. Он лишился заемной силы.

Но плоскости движителя по-прежнему посверкивают алым.

– Что же мне с тобой делать… – бормочет грешник, потирая металлическое запястье, словно оно тоже может болеть. Непонятно, кого из двух противников он имеет в виду.

И выяснить это не удается, поскольку в тот же миг остров содрогается от страшного удара.

Он ее схватил.

Он угрожал ей ножом.

Он сошел с ума.

Остров… вот-вот упадет?

За порогом движительной Ванда думала, что после вчерашней истории с чаем – после жуткого сна, в котором их опекун бил себя ножом в грудь, но не умирал, – ее уже ничто не удивит. Но вот мир снова перевернулся, и уже нет смысла гадать, с ног на голову или наоборот. К ее шее приставили нож. И тот факт, что в этом проскользнуло нечто… знакомое, даже не кажется странным на общем фоне.

Пол под ногами вздрагивает во второй раз, сверху доносится трубный рев. Ванда срывается с места и бежит к выходу, машинально продолжая прижимать к шее правую руку. Ее опережают трое – Парцелл, Северо и Иголка, – а остальные следуют по пятам и взволнованно галдят. Про двух узников, оставшихся в движительной, никто даже не вспоминает.

Острова с небес не падают – это факт. Но время от времени в небесах обнаруживают обезлюдевшие острова, и сложно понять, от каких сильнее сводит внутренности: от тех, что выглядят пригодными для жизни, но пустыми, давным-давно покинутыми, или от тех, где на каменной подошве остались одни развалины.

Здравый смысл подсказал бы, что лучше остаться в части острова, надежнее защищенной от неведомой напасти, но Ванда чувствует, что все они бесповоротно вырвались из оков здравого смысла.

Наверху темно и мечутся обезумевшие тени, как будто началась гроза. Но это не тучи, норовящие устроить перепалку друг с другом, это… Ванда не сразу понимает, что именно видят ее глаза… Это витки неимоверно длинного змеиного тела, сплетенного в сложнейший узел, составные части которого текут как вода, маслянисто поблескивая чешуей. Сквозь редкие пустоты мерцает поверхность, странно похожая на исполинский витраж.

Грешник выбегает на посадочную площадку и мчится к своему обездвиженному махолету. Северо почему-то бежит следом, но спотыкается на полпути и падает, потому что каменная подошва вновь содрогается от удара. Иголка подскакивает к нему. Сама Ванда замирает в ужасе на верхней ступеньке крыльца, но кто-то из мальчиков, выскочив из парадного входа, толкает ее в спину, и она поневоле делает шаг вперед.

Этот шаг каким-то образом разрушает магию – или просто совпадает с тем мгновением, когда иллюзия теряет силу, – и бесчисленные петли чешуйчатого кишечника, который готов их всех пожрать, сливаются в одно существо, очень большое, но вовсе не титанических размеров, созданных зеркальным волшебством.

У небесного бражника длинное черное тело змеи или ящерицы с четырьмя сравнительно небольшими лапами и внушительным хвостом, но сильнее всего привлекают внимание его крылья и морда. Крылья – двойные, вытянутые, составленные из мириад разноцветных осколков, складывающихся в симметричный узор. Движутся они вяло, как будто монстр не слишком в них нуждается, и тусклый солнечный свет высотного мира, проходя сквозь полупрозрачные плоскости, рождает фантомов-двойников. Кажется, что в промежутке между мгновениями пространство над островом заполняется бражниками, и у каждого такая же голова, как у прообраза: голый череп, чудовищно искаженная пародия на человеческий, с измененной нижней челюстью и слишком широко расставленными глазницами.

Монстр разевает пасть – воронку из костяных сегментов, усеянную рядами зубов, с голодной чернотой на далеком дне…

Все потеряно, понимает Ванда.

Это конец.

Теймар Парцелл обходит свой махолет, касаясь его – корпуса, крыла – левой рукой. Правую он поднимает и начинает рисовать в воздухе невидимую печать, явно преодолевая то ли усталость, то ли некое сопротивление. Здесь, понимает Ванда, пролегает рубеж, за которым их странный гость становится таким же беспомощным, как и сами островитяне; и все равно он не сдается. Ей хочется ему помочь, но как? Небесный бражник вот-вот преодолеет барьер, защищающий остров, – ведь их движитель испорчен, значит, барьер ослаб, – и когда-нибудь потом каменную подошву с руинами заметят жители Сото или какого-либо другого королевства.