Он продолжает что-то объяснять, и те мальчики, у которых получше с самообладанием, начинают кивать, поддакивать и даже включаться в разговор, а вот Северо, внезапно утратив остатки решимости, оттаскивает скамеечку для ног в угол к тикающим как попало часам и садится там, обхватив руками колени. Ему хочется стать очень маленьким и спрятаться в какой-нибудь щели, слишком узкой даже для мышонка. Он краем глаза замечает Ванду: она входит с подносом, заставленным чашками и стаканами, такими же разномастными, как тарелки и приборы за ужином. Над ними вьется пар с травяным ароматом. Ванда ставит поднос на поцарапанный столик, у которого вместо одной ножки – полено, и начинает разносить чай, хотя обычно это делает Котенок.

Как и положено гостеприимной хозяйке, она начинает с Теймара Парцелла, а потом подходит к Северо с двумя небольшими чашками. В ее глазах плещется грусть.

– Я тебе когда-нибудь рассказывала, как мы – мой прежний остров, из каравана – попали в урданет? – Северо уныло качает головой. – Ну, ты же знаешь, что такое урданет?

Теймару Парцеллу тем временем удается вселить в Типперена Тая и остальных некоторую бодрость, и даже Принц, спустив одну ногу с подоконника, прислушивается к какой-то байке, которую теперь рассказывает грешник, спокойно держа стакан с кипятком золотой рукой. Жестикулируя, он то и дело прихлебывает из стакана, и Северо вдруг замечает, что Ванда, сосредоточенно прищурившись, следит за каждым движением гостя.

– Это такое течение, – говорит он, поскольку она ждет ответа на вопрос. – Постоянное, очень мощное, движется… ну… приблизительно по кругу, громадному такому кругу, размером с остров или даже континент. В урданетах иногда погибают махолеты и острова, но поскольку эти течения почти не смещаются, если помнить ориентиры и маячки, то…

– …а если забыть или проспать, – мягко перебивает Ванда, не переставая следить за грешником, – тебя затянет в самую середину потока, откуда мало кто способен выбраться без посторонней помощи. И ты, скорее всего, умрешь от голода и жажды.

Грешник на секунду замирает и второй – живой – рукой касается горла. Начинает кашлять, как будто подавился чаем. Растерянный Северо переводит взгляд с него на Ванду, которая так и стоит с чашкой в руках, не притронувшись к напитку. Лицо у нее белое от напряжения, скулы под кожей кажутся острее обычного.

– Зачем ты мне это рассказываешь? – спрашивает Северо, не сводя с нее глаз.

– Затем, – говорит она, – что если ты заблудился во тьме и вдруг впереди замаячил огонек, то надо лететь к нему, чего бы это ни стоило.

Миг спустя раздается грохот падающего тела.

***19 год

[часть листа сгорела]

…попытка успехом не увенчалась, и лишь чудом меня не разорвало напополам вместе с платформой. Когда я рассказал Старцу о случившемся, он, кажется, искренне рассердился и долго сыпал ругательствами, общий смысл которых сводится к тому, что я полный идиот, – с чем, видимо, следует согласиться.

Но как можно было устоять? Это первый проблеск надежды за несколько лет, первый ключ к разгадке Облачной грани, который кажется достаточно прочным, чтобы не сломаться в замке. Пусть все и завершилось неудачей, я не сдамся и попробую еще раз. Если ты заблудился во тьме и вдруг впереди замаячил огонек, то надо лететь к нему, чего бы это ни стоило.

Впрочем, есть и хорошие новости: твой рисунок – тот самый, что исчез во время вторжения шустриков, – нашелся! Л. принесла его мне, сама не своя от радости. Мы оба были уверены, что мелкие поганцы разорвали в клочья все бумаги, которые им удалось разыскать в комнате, но…

Иной раз приятно ошибаться.

Это ли не знамение, любовь моя?

– Что ты сделала? – тихо говорит Типперен Тай.

Ванда выкарабкивается из тишины внутри себя, как муха из янтарного безвременья, и видит растерянные лица мальчиков, которые пока что совсем ничего не понимают, кроме той истины, с которой никто не поспорит: их гость мертв.

Грешник лежит на полу в позе зародыша, его золотые глаза остыли и побелели, а искусственная рука размякла – плоть стекла с нее на пол блестящей лужей, будто парафин, обнажив кости, тоже золотые, а также ключ-кольцо на среднем пальце.

– Что ты сделала? – повторяет Типперен Тай, глядя воспитаннице прямо в глаза.

Лицо у него каменное и белое как известь.

– Я взяла мшистую зелень из кладовки в оранжерее и насыпала ему в чай, – ровным голосом отвечает она. Увиливать от ответа бесполезно, да таких планов у нее и не было. – На моем прежнем острове однажды вышло так, что…

– Она ядовита не только для насекомых, я знаю, – перебивает опекун. В его глазах мелькает тень, которую Ванда не может истолковать: она слишком мало прожила на свете, чтобы знать толк в таких тенях, и каждая новая встреча с ними сбивает ее с толку. – Все знают. Что ты… зачем ты это сделала?

Почему он спрашивает?

Разве не понимает зачем?

Ведь тот, кто взял на себя ответственность за чужие жизни, должен сразу понять.

Ванда делает шаг навстречу Типперену, потом еще и еще один. Вот они стоят напротив друг друга: он высокий, хоть и сутулится, с изможденным лицом и темным, мрачным взглядом. Она расправляет плечи, как будто это поможет не смотреть на него снизу вверх, прикусывает губу и усилием воли запрещает себе теребить кончик косы.

Типперен опять что-то спрашивает, но она не слышит: его голос теряется за шумом крови в ушах. Ей действительно трудно подобрать слова, чтобы объяснить очевидную истину. Для ремонта требовались запчасти, и сам Типперен упоминал, что был бы весьма кстати неповрежденный движитель, с помощью которого можно сделать… что-то. И вот он, движитель. Вместе с запчастями; хотя тут ей приходит в голову запоздалая мысль, что ярое сердце махолета может иметь совсем другое устройство, чем движитель острова, – оно же, во-первых, намного меньше…

Какая разница.

Теперь у них есть то, чего не было раньше: надежда, пусть и окрашенная в серовато-зеленый цвет.

Постепенно все стряхивают оцепенение и начинают говорить, а потом и кричать. Проходят считаные минуты, и вот они уже орут друг на друга, никто не пытается выслушать аргументы противоположной стороны. Кажется, все чувства, которые пленники сломанного движителя скрывали на протяжении… она почему-то не может точно сказать, скольких дней… выливаются наружу мощным потоком, перед которым не устояла бы ни одна плотина.

Нет, вдруг понимает Ванда, потоков в комнате два, и направлены они в разные стороны. Котенок бросается к ней, обнимает за талию, прижимается лицом к животу и что-то быстро шепчет сквозь слезы; она не может разобрать ни единого слова, но интонации кажутся очень знакомыми – однажды маленькая девочка вот так же плакала, когда ей сообщили страшное известие, и повторяла два коротких слова, которые надо было сказать намного раньше.

Принц наконец-то спрыгивает с подоконника и подходит ближе, кладет руку ей на плечо и – что для него большая редкость – не говорит ни слова. Свистун остается на своем излюбленном месте – восседает на высокой спинке старого, продавленного и потертого кресла, словно огромный попугай, – но одобрительно кивает ей оттуда и вновь вовлекается в спор с Толстяком.

Сам Толстяк в другом лагере. Как Типперен, Молчун… и Северо. Почему-то ужас в глазах Северо и его скупые фразы, полные упреков, ранят больнее всего.

Еще некоторое время мальчики пререкаются; Типперен умолкает первым, понимая очевидное. Все очень просто; сама Ванда это осознала еще до того, как махолет Теймара Парцелла коснулся их посадочной площадки. Жажда жизни в них слишком сильна, чтобы отказаться от шанса на спасение.

Все взгляды снова устремляются на нее. Типперен набирает воздуха в грудь, собираясь что-то сказать – быть может, отчитать ее, унизить, проклясть? – но Ванда лишает его такой возможности.