Грешник водит указательным пальцем правой руки в воздухе, опять рисуя невидимые узоры, и чем дольше Северо за ним следит, тем явственнее проступают светящиеся тонкие линии. Непонятные символы – то угловатые и грозные, то округлые и спокойные – разлетаются во все стороны, и каждый отыскивает свое место на каком-нибудь предмете в движительной. И не только на предмете… Северо с изумлением видит, как один такой символ, похожий на трезубец, который нарисовали не отрывая пера от бумаги, опускается прямиком на лоб Толстяку и остается там, мягко светясь. Сам Толстяк ничего не замечает и продолжает зачарованно глядеть на их гостя – спаситель он или губитель, Северо еще не решил. Островитяне один за другим получают каждый по особенному знаку, и изменившееся зрение бывшего илинита демонстрирует, что сами их тела теперь светятся. Иголка – он не заметил, как она пристроилась по другую сторону от двери, – так и вовсе сияет, и кажется странным, что никто не обращает на это внимания.

У нее такое же серьезное лицо, такой же разумный взгляд, как и в тот раз, в библиотеке…

Что-то вынуждает Северо отвлечься от Иголки, да и от Парцелла заодно. У противоположной стены стоит Принц; плохо видно из-за множества движительных плоскостей между ними, но все-таки можно разглядеть, как сразу два символа разной формы кружатся над его головой, словно встревоженные птицы, которые обнаружили, что за время их отсутствия кто-то чужой побывал в гнезде. Чужой… Северо напряженно прищуривается, сам толком не понимая, что именно он пытается обнаружить, и через несколько секунд на рубахе Принца вырисовывается алый узор, совершенно непохожий на все сотворенное грешником.

И Принц это осознает.

Он с деревянной улыбкой поднимает руку, дергает рубашку за ворот – отлетевшие пуговицы с громким стуком падают на пол, демонстрируя, что все это время в движительной царила абсолютная тишина, – и обнажает грудь. Узор, от которого на глаза наворачиваются слезы и начинает сильнее ныть дыра на месте зуба, начертан – нет, выцарапан – у него на коже, испускает тонкие красные лучи, которые, едва коснувшись движительных плоскостей, с головокружительной скоростью распространяются по ним, порождая то ли сетку кровеносных сосудов, то ли густое переплетение ветвей в роще, что невозбранно росла тысячу лет.

Грешник замирает с поднятой рукой, потом медленно поворачивается к Принцу.

Тот улыбается шире – кажется, углы его рта кто-то тянет в разные стороны, подцепив рыболовными крючками. Внимание Парцелла приковано к этой улыбке, как и внимание Северо, но тот занимает лучшую позицию, чтобы увидеть еще кое-что важное.

Ползающие по потолку и стенам обрывки и обломки – по крайней мере, некоторые из них – внезапно соединяются в один рисунок, слишком замысловатый, чтобы осознать его форму. Он с поразительной скоростью падает с потолка, проходит сквозь тело стоящего внизу человека и, оказавшись на полу, мчится к сердечнику движителя.

А у того, кто на мгновение сделался вместилищем загадочного символа, поразительным образом меняется лицо: привычное спокойное выражение исчезает без следа, из тех же черт складывается совсем другая мозаика. Кажется, что художник, недовольный вылепленной из глины и еще не застывшей маской, несколькими резкими движениями ее преображает – придает бровям патетический театральный излом, закладывает морщины у крыльев длинного носа, отчего тот превращается в хищный клюв, и выдвигает нижнюю челюсть вперед.

Человек, которого Северо как будто знал несколько лет, окидывает комнату взглядом пылающих от ярости глаз, видит рядом Ванду – она успевает понять, что происходит нечто странное, но не успевает ничего сделать – и хватает ее за плечо, тащит к себе.

– Теперь, гребаные птенчики, – неузнаваемым голосом, хриплым и низким, произносит Типперен Тай, – вы запоете наперебой и расскажете мне, что это за место и как я тут оказался – иначе кое-кто замолчит навсегда.

В руке у него длинный нож, чье лезвие…

Посреди бледно-лиловых туч, в гнезде нерожденных молний, в сгущении изначальной пустоты, не ведающей о существовании мира, – в самом сердце пространства безграничных возможностей раскрывает он крылья свои, что переливаются многоцветьем, посрамляющим витражи, и разевает пасть, в которой на голой кости рядами выступают клыки и моляры древнее могильных плит забытых королей, полустертые, но все еще способные рвать и крушить.

А над пастью – провалы и дыры; щели носа и ямы глаз.

Он голоден и сердит: не может забыть вчерашний обед, оказавшийся слишком проворным.

Когда прямо перед ним вспыхивает золотисто-алая искра, он ничего не замечает, ибо слишком огромен для столь малых явлений, они для него все равно что пыль. Он не разговаривает на языке пылинок. Искра какое-то время колышется прямо перед его мордой-черепом с глазницами, заполненными клубящейся тьмой, и кажется, что она размышляет: просить? умолять? Очевидно, что просьбы на такое существо подействуют не лучше угроз или попыток применить силу. Да и какая сила у искры…

Значит, остается всего один вариант.

Искра начинает пульсировать, с каждым всплеском сияния увеличиваясь в размерах, а потом, сделавшись величиной с кулачок новорожденного, внезапно взрывается во все стороны сразу, но только в одной плоскости, и перед носом у небесного чудища возникает подобие паутины.

Золотистая паутина, по которой бегают алые искры, – ее мог бы сплести паук, высосавший жизнь из бабочки, чьи обсидиановые когти остры, – не лишена симметрии, и у нее определенно есть центр. Совместив его с направлением, в котором находится летающий остров, она начинает двигаться, постепенно ускоряясь.

Небесное чудище следует за ней, и в его вальяжных движениях все отчетливее проглядывает азарт заинтересованного хищника.

…Блестит словно ртуть.

Все замирают от ужаса и растерянности. Взгляд Северо мечется между озверевшим Типпереном и Вандой с ее побелевшим лицом; Принцем и красным символом у него на груди; Теймаром Парцеллом. Грешник все еще смотрит на Принца и пытается поднять руку.

– Нет! – кричит Принц. Его глаза теперь светятся алым, а голос странно раздваивается, словно его устами говорят сразу двое, – и в том, что второй тоже человек, Северо всерьез сомневается. – Не смей даже думать об этом. Не шевелись. Мне не хочется причинять тебе вред, но, если ты будешь сопротивляться, я не смогу иначе… Я устал от этого места – оно не предназначено ни для людей, ни для дьюсов, и даже здешние фаэ отличаются от привычных. Я хочу освободиться.

– Ты не сможешь, – тихо говорит Парцелл, застывая изваянием.

– На этот раз – смогу, – отвечает некто устами Принца. – Я не желаю зла. Я просто устал… Она меня замучила… Я хочу ее выдернуть как гнилой зуб.

– Кого?

– Отвечайте! – рычит тем временем Типперен Тай. Он делает шаг, потом еще один, толкая перед собой Ванду, и в какой-то момент она натыкается на одну из прозрачных плоскостей, не тронутых алыми жилами. Вскрикивает от боли и страха, но Типперен продолжает толкать.

Слышится громкий хруст; плоскость рассекает ветвистая белая трещина.

– Отвечайте, кому говорю! Ты, огрызок!

Кто-то всхлипывает – скорее всего, Котенок, но Северо и сам чуть не плачет от ужаса и бессилия. Парцелл очень медленно и демонстративно разводит руки в стороны, как будто не замечая Типперена Тая. Как будто Принца-не-Принца он считает более важным и серьезным противником; наверное, так оно и есть.

Едва заметный шажок в сторону – и Грешник на долю секунды касается одной плоскости костяшками пальцев. Принц-не-Принц это замечает, если судить по направлению взгляда, но не придает случившемуся значения.

«Выходит, – думает Северо, – он не видит того, что вижу я?..»

От места, которого коснулся Парцелл, по плоскостям движительного лабиринта бегут яркие золотистые линии, рисуя на своем пути последовательности угловатых символов. Северо их не понимает, но все равно следит как завороженный, и ему кажется, что эти знаки можно понять. В отличие от того, который нарисован алым на груди у Принца. Они как будто шепчут, подбадривают: ну же, соберись – и ты узнаешь, ты точно узнаешь, в чем секрет!