Точнее, его отсутствие.

После утренней катастрофы каждый островитянин оказался предоставлен самому себе, и для Ванды минувшие часы окутаны туманом, сквозь который едва проглядывают относительно четкие и понятные фрагменты. Мальчики какое-то время бродили по осколкам движительных панелей и оконных стекол, между уцелевшими участками сотворенной Парцеллом печати – а это ведь была печать, как же иначе? Кто-то предложил убрать мусор; грешник велел ничего не трогать. Возражений не было.

Потом Ванда вместе с… кажется, Толстяком и Котенком… а может, с ними был еще кто-то, но точно не Северо… поднялись на первый этаж дома. Мир сделался черно-белым и неуютным, как будто остров пытался выпихнуть из своего клочка пространства-времени людей, выживших лишь по недоразумению. Часы в гостиной остановились.

В кухне они что-то съели. Что-то выпили. Потом что-то друг другу сказали.

И вот теперь она стоит в гостиной и смотрит грешнику в спину.

– Собери, пожалуйста, всех в этой комнате как можно быстрее, – говорит он мягким голосом, продолжая смотреть в окно. – Мне в голову пришла одна идея, ее необходимо проверить – и на этот раз понадобится участие каждого из живущих на этом острове.

– Хорошо… – говорит Ванда, не скрывая растерянности. – Я разыщу мальчиков.

– Не только мальчиков. – Вот теперь Парцелл поворачивается и смотрит на нее. Кажется, она наконец-то научилась угадывать направление слепого золотого взгляда и даже ощущает его зрачки. – Мне нужны все. Иголка тоже. И притащите сюда… Типперена. Вы же справитесь?

Ей сразу хочется огрызнуться, уязвить его – мог бы и помочь! Но похоже, что случившееся в движительной и после, на посадочной площадке, оказалось для их гостя куда более серьезным испытанием, чем ее отравленный чай. Он двигается с трудом, словно тащит тяжкий груз, причем уже очень-очень давно… Ванда это заметила сразу после катастрофы и теперь с внутренним содроганием приходит к выводу, что грешник выглядит изможденным и балансирующим на грани обморока. Его движения скупы, как у человека, который страдает от сильного головокружения при любом неосторожном шаге или резком повороте.

С мальчиками все просто: она находит их, каждого в любимом углу, и, не тратя времени на объяснения, велит вытащить Типперена из чулана – они его туда засунули, заменив путы Парцелла на обычные крепкие веревки и кляп, – и поволочь в гостиную, к грешнику. Задача странная, но простая, и они должны справиться с ней все вместе, вшесте…

Ну да, они справятся.

С Иголкой сложнее. Все известные Ванде местечки оказываются пустыми: и закуток под балконом, и трещина в мощном стволе вяза, и сарайчик возле цистерны. В конце концов недалеко от сарая она и находит девчонку – на своей излюбленной скамейке. Иголка сидит обнимая руками колени, смотрит в пустоту, и по ее щекам струятся слезы. Воротник потрепанного платья и его нагрудная часть потемнели от влаги.

Если бы Ванда сейчас увидела Иголку впервые, ничего про нее не зная, она бы ни за что не подумала, что у этой бедняжки не все дома, что она даже собственное имя не в силах произнести… А узнают ли они это имя до того, как все будет кончено?

Ванда садится рядом. У нее не хватает решимости, чтобы просто схватить Иголку за рукав и потащить в дом, пусть таков и был изначальный план.

– Ты из-за Типперена плачешь? – тихо спрашивает она, тоже глядя перед собой. В лиловых тучах мимо острова проплывает взрослый крок – зелено-черная грозная на вид тварь с длинной зубастой мордой и острым гребнем от основания черепа до кончика мощного хвоста. По сравнению с бражником он безобиден как щенок, и Ванда лишь провожает его глазами, не испытывая даже намека на страх. – Мы так и не выпытали, кто он тебе… Ну, точно не отец.

Иголка шипит как злая кошка. Ванда бросает на нее удивленный взгляд и успевает заметить отблески страшной, почти нечеловеческой ярости на лице безумной девочки. Она, сама того не зная, коснулась какой-то жуткой тайны.

– Как ты сюда попала? – тихо спрашивает Ванда, на этот раз глядя Иголке прямо в глаза. – Он тебя нашел и спас, как всех нас? Или у тебя совсем другая история?

Иголка смотрит на нее – впервые за долгое время смотрит прямо, а не искоса или исподлобья. Качает головой, ничего не говорит.

И продолжает плакать.

Когда они входят в гостиную – Ванда ведет Иголку за руку, ступая так осторожно, словно у нее на голове балансирует блюдо, до краев наполненное горячим маслом, – оказывается, что все уже в сборе.

Конечно, первым делом она смотрит на того, чей вид причиняет боль.

Они усадили Типперена на табурет посреди комнаты. Руки и ноги у их опекуна – надо ли говорить о нем «бывший опекун»? – связаны, но во рту уже нет кляпа из старого полотенца. Судя по всему, его вытащил грешник, который теперь оседлал стул, развернув его спинкой к пленнику. Полотенце на ней и висит, серое, будто грязное. – Ванда с трудом вспоминает, что еще утром оно было белым, с блеклыми голубыми цветочками.

В металлической руке грешника зажато что-то большое, плоское, с острым краем.

Типперен глядит на Парцелла с презрением.

– Все в сборе, – говорит грешник. – Начнем.

Не зная, как лучше поступить, Ванда ведет Иголку к большому креслу, усаживает, а сама остается стоять рядом, положив руку девочке на плечо. По старой привычке хозяйки она окидывает комнату быстрым взглядом, теперь подмечая каждого по отдельности: Толстяк и Котенок рядышком на софе, Свистун на банкетке возле камина, Северо на скамеечке у часов, Молчун на диванной подушке у двери. От пустоты на подоконнике что-то сжимается внутри.

– Что начнем-то? – хриплым, неузнаваемым голосом спрашивает Типперен.

– Распутывать узел, который вы тут общими усилиями завязали, – спокойно отвечает Парцелл. – Я хочу, чтобы каждый присутствующий кратко рассказал о себе: кто он такой, откуда родом и как здесь оказался. Есть одно важнейшее условие.

Он замолкает с каменным лицом, как будто прислушивается или присматривается к чему-то невидимому. Не понимая, как это следует истолковать, Северо тихонько произносит:

– Но мы уже все рассказали.

Остальные переглядываются, кивают. Сама Ванда тоже кивает, но ее внутренности превращаются в лед. Должно быть, она машинально сжимает пальцы на плече Иголки, потому что девочка начинает ерзать в просторном кресле.

– Есть одно важнейшее условие, – повторяет Парцелл, моргнув, словно и не застывал. – Рассказ должен быть абсолютно правдивым. Да, именно так: мне нужна правда о том, кто вы такие. И даже не мне, а дьюсу острова.

– Но… – опять начинает Северо.

– Да, я говорил, что дьюс покинул остров, – перебивает грешник ровным и каким-то механическим голосом. – В тот момент у меня не было сил объяснить как следует. Дьюс – вернее, его достаточно большая часть – все еще здесь, иначе мы бы упали. Без сердца Вирны мы бы поднялись… точнее, опустились… в общем, мы бы летели иначе, боком, зигзагом, но как-то летели. Дьюс – не человек, он… ящерица. Тело сбежало, нам остался хвост, но и от хвоста есть кое-какая польза. По крайней мере, на ближайшее время.

– И что случится, если мы расскажем правду? – растерянно спрашивает Свистун.

– Хвост вырастит себе новое тело. У вас будет новая, послушная ящерица, а я заберу то, что принадлежит мне… и наконец-то улечу отсюда.

Типперен Тай при этих словах фыркает, будто не верит ни единому слову золотоглазого – или считает все его слова бессмысленным бредом. Но Ванда вдруг понимает, что это бравада: на самом деле Типперен – тот человек, которого они называли этим именем, которому они верили, – не знает, чего ждать от Парцелла. Он его боится.

– Не проще ли отобрать ключ-кольцо? – не унимается Свистун.

Парцелл пожимает плечами, как бы говоря: попробуй. Парнишка сперва теряется, а потом, нахмурив брови, встает со своей банкетки и решительным шагом, явно не давая себе ни малейшего шанса передумать, идет к связанному Типперену. Тянет руку к его рубашке, вздрагивает – обезумевший опекун клацает зубами, как будто пытается его укусить, а потом хрипло хохочет. Свистун краснеет, но не сдается; переведя дух, запускает пальцы за ворот Типперена, нащупывает шнурок.