Наступает тишина – гнетущая, тяжелая. Северо почти чувствует ее вес на плечах, на затылке; он не сможет выпрямить шею, даже если захочет, и его такой расклад даже радует. Но все-таки молчать тяжело, потому что он ждет рассказа Типперена, а тот все не начинается, и… как быть с Вандой? С Иголкой? Неужели ему надо рассказать и про них тоже, раз он последний из воспитанников, кому выпало говорить с золотоглазым гостем?

«О Пророк…»

– Ладно, – внезапно говорит грешник. Раздается скрежет ножек стула по каменному полу – гость встает. – Все с вами ясно. Мне бы весьма хотелось просто улететь и предоставить вам пройти свой путь до конца, как уготовано судьбой или какими-то неведомыми богами. Но тогда меня замучает… Хм… можете считать это голосом совести.

«Спасибо, я теперь и сам буду себя им считать».

– У меня есть план, – продолжает грешник. – Чтобы воплотить его в жизнь, понадобится ваша помощь. На самом деле всем участвовать не обязательно, однако чем быстрее мы справимся с подготовительным этапом, тем быстрее перейдем к главному.

Северо осторожно поднимает голову и видит, как мальчики переглядываются. В их глазах опять робко вспыхивает надежда. Лица Типперена он не видит – тот повернулся спиной к старым часам, – но немыслимо, чтобы их опекун испытывал какое-то другое чувство.

– Слушайте меня внимательно…

И Северо слушает, одновременно пытаясь запихнуть в дальний чулан разума вопрос, который внезапно заметался в голове, как ненароком залетевшая в окно птица.

Нет, он не спрашивает себя, почему грешник не стал выяснять прошлое Ванды или самого Типперена. Причина действительно непонятна, и все-таки нечто вроде интуиции подсказывает, что с этим можно разобраться чуть позже.

Северо тревожит другое.

Каким образом Теймар Парцелл понял, что он умеет читать?..

– Эй, очнись!

Отвратительный резкий запах – от слабой примеси лаванды и тимьяна его невыносимая суть лишь ощущается острее – бьет в нос, и тотчас же на глаза наворачиваются слезы. Ванда моргает, пытается отпрянуть, но что-то мешает. Пальцы рефлекторно сжимаются на мягком; потертый бархат обивки, прожженная дыра на правом подлокотнике. Кресло Типперена. Гостиная и гость.

Чай.

Ванда вздрагивает всем телом, и Принц, едва успевший закрыть флакончик с нюхательными солями и сунуть его в карман, торопливо хватает ее за плечи. В этом движении причудливым образом сочетаются неуклюжесть и искреннее беспокойство. Внутри нее, вопреки всем обещаниям, лопается жесткое семя и выпускает нежный, бледно-сиреневый, пока еще бесформенный росток.

– Что…

Голос подводит: начинается приступ жестокого кашля, на который почему-то никто, кроме Принца, не реагирует. Ванда смаргивает слезы с глаз, озирается: они одни, если не считать Иголку, которая копошится в углу возле окна, наполовину замотавшись в пыльную штору. Кажется, она играет с одной из своих старых кукол.

– Он жив, ты не причинила ему вреда, – тихо говорит Принц без тени обычной заносчивости и бросает на Ванду быстрый взгляд из-под опущенных ресниц, очень густых и таких черных, словно глаза подведены сурьмой. Она… никогда этого не замечала. – Просил передать, что не держит на тебя зла. У него есть идея, как помочь нам, которая… которая, если честно, меня очень тревожит. Как и он сам, чего уж скрывать.

Она снова начинает кашлять, и он приносит воды в черпаке с обгорелой ручкой; у нее когда-то такой был, не здесь. Потом помогает встать – тело непослушное, руки и ноги словно набитые тряпками мешки – и немного походить туда-сюда среди брошенных стульев, табуретов и банкеток, которые чем-то напоминают руины древнего города, давным-давно покинутого людьми. Когда к Ванде возвращаются силы, Принц с растущим беспокойством тащит ее в угол, подальше от Иголки – как будто той есть дело до чужих разговоров, как будто она могла бы понять услышанное, – и на ухо пересказывает тот самый план Теймара Парцелла. По пунктам, с собственными комментариями. Один из этих пунктов вызывает у Ванды тревогу, потому что она не понимает связи между постигшей их бедой и… порядком в доме?

А другой и вовсе кажется нелепым.

– Зеркала? – переспрашивает она. – Мы должны найти в доме как можно больше зеркал?

Принц кивает. В общей картине, которую он для себя почти нарисовал, эта просьба грешника выглядит мелким штрихом, но Принц просто кое-чего не знает, как и все остальные жители летающего острова.

– Что ж… – медленно говорит Ванда, и на миг перед ее внутренним взором возникает красивая, хоть и немного зловещая картина: блестящие осколки летят, в лучах заходящего солнца переливаясь всеми оттенками алого, прямиком в пучину Срединного океана. Пожалуй, в тот момент она была по-настоящему рада, что на острове нет других девочек, девушек, женщин – если, разумеется, забыть про Иголку, которая из-за своей болезни и немоты ощущалась в некотором роде бесполой. Остальные даже не заметили исчезновения зеркал. – Что ж, раз все так складывается… не будем выделяться, да? Возьмем на себя часть приготовлений, а там…

– Посмотрим, – подхватывает Принц и понимающе улыбается. – Там посмотрим.

Домашний дьюс, сказал грешник, некоторым образом напоминает ребенка. Он способен учиться – и учится, подражая тому, что видит, а потом в меру сил перекраивает реальность под себя. Если в доме живут люди, которые во всем способны узреть только темную сторону, дьюс со временем научится делать ее еще темнее; если же они будут любить друг друга больше жизни, ценить каждый миг, проведенный вместе, он сотворит для них маленький рай на земле – ну, или в воздухе.

Но такое, тут же прибавил грешник, случается очень редко.

Итак, первый этап плана заключался в том, чтобы напомнить дьюсу острова… о порядке.

«О порядке мироздания?» – спросил Типперен Тай.

Теймар Парцелл улыбнулся краем рта.

«Сперва наведем некое подобие порядка в вашем доме, – сказал он тоном ласкового, но строгого родителя. – А потом посмотрим, стоит ли замахиваться на мироздание. В конце концов, то, что вверху, подобно тому, что внизу».

Эти слова показались Северо знакомыми, и теперь, переступая порог библиотеки на втором этаже, где ему поручено было по мере сил создать видимость порядка, он вспомнил почему.

Что вверху, то внизу.

Когда он прочитал эту фразу на стене сарая, была зима. Его бесшовная роба промокла от снега, ноги заледенели, и пальцы внутри грубой плетеной обуви, защищенные от холода лишь древними обмотками, стали бесчувственными и чужими. Пальцы ему мешали, и от мысли, что, быть может, скоро они почернеют и отвалятся, стало легче.

Его послали забрать из сарая печать послушания – плоский и очень тяжелый камень с грубой резьбой, не имеющий с настоящими печатями ничего общего, хотя Северо и не понимал, почему он так в этом уверен. Этот камень служил инструментом наказания нерадивых учеников: его следовало носить повсюду на протяжении срока, назначенного наставником. День, неделю, месяц. Что же он в тот раз натворил?..

Неважно.

Он подошел к двери сарая и увидел слова. Они казались вырезанными ножом, причем достаточно давно, чтобы борозды потемнели, покрылись грязью и даже местами заросли уже мертвым мхом. Никто не заметил – впрочем, ничего удивительного, ведь наставники здесь бывали редко, а остальные ученики в обители не умели ни писать, ни читать.

Что вверху, то…

Поначалу от слов – не этих, любых – Северо всегда становилось больно, словно он-то и был доской, на которой незримая рука вырезала знаки, преследуя неведомую цель. Каждый новый смысл был клеймом, родимым пятном, опухолью, и все-таки он тянулся к этим смыслам, как пьяница к бутылке.

Буквы перекроили его мир, слова – расширили.

Что вверху…

А ведь и в самом деле, какая фраза была первой? Северо замирает посреди библиотеки летающего острова, темной комнаты с полупустыми книжными полками, чье содержимое свалено грудами у дальней стены, где сквозь разбитое двустворчатое окно беспрепятственно проникают внутрь ветер, дождь и снег; там на гниющей бумаге подрастает далеко не первое поколение переливчатой высокой плесени. Что за ерунда! Он помнит, как это случилось: в трапезной, прямо во время ужина, когда братья и сестры смиренно поглощали пищу, а старец Арт тихим голосом пересказывал очередную притчу о подвигах мудрого Илина, который боролся с дьюсами, отказываясь от всякой сложности. Надпись возникла на столе перед Северо, справа от его деревянной миски; она горела золотом, и сидящий рядом брат Лиру не мог ее не увидеть, однако продолжал есть как ни в чем не бывало.