Три слова. Что это были за три слова?
Что…
Северо растерянно потирает лоб, озирается по сторонам – библиотека пуста, но все равно кажется, что на него смотрят из каждого темного закутка, из глубин каждой древней полки, где сырость, грязь и время испортили защитные печати, которые должны были беречь читателей от мощных дьюсов. Он медленно подходит к ближайшей куче мусора, садится на корточки и трогает кончиком пальца растерзанный труп какой-то книги. Соглашаясь на это задание, он не подумал, как будет его выполнять: если в оранжерее или какой-нибудь другой комнате достаточно подмести пол и выкинуть что-нибудь ненужное – вынести во внутренний двор, где они собирались устроить большой костер, – то поступать схожим образом с книгами, пусть даже испорченными, кажется святотатством, которое не искупить и за сотню лет непрерывных молитв. Северо собирает листы в неровную стопку. Даже в сумерках видно, что рукописный текст на верхней странице погублен: часть строчек расплылась, часть сплелась в тугой узел, слегка выступающий над плоскостью бумаги.
Дьюсы отдельных строк слишком слабы, думает он. Им не сбежать.
Пускаться в дальний путь одному – глупая затея.
Из-под наполовину скукожившейся обложки на самом верху кучи мусора торчит уголок листа, который на общем фоне выглядит ослепительно белым. Поддавшись внезапному любопытству и на миг позабыв про грешника, сломанный движитель и прочее, Северо откладывает стопку испорченных страниц так бережно, словно замыслил их восстановить, и тянется к странному листку. Тот мгновенно ныряет под обложку, как испуганный птенчик в гнездо, и бывший илинит, потеряв равновесие, падает лицом на заплесневелые руины.
Которые под ним раскалываются надвое.
Он уже испытал нечто смутно похожее, когда стоял перед отцом и слушал, как тот ровным, безжизненным голосом что-то объясняет про грехи, про присущее человеку стремление отнимать свободу у других, людей и нелюдей, и про наказание. Неотвратимое, неумолимое последствие любого преступления, особенно такого мерзкого, как совершенное Северо.
Не место среди достойных… Душу греховную надлежит отправить туда, где она никому не навредит… Как можно выше и дальше от хрупкого покоя, коий создали в лесной обители, – в мир голого камня и холодных ветров…
В тот раз, конечно, на самом деле пол под ним не треснул, хотя ощущения были именно такие: Северо утратил опору, застыл в невесомости на краткий миг, растянувшийся в бесконечность. Он упал – не в пропасть, а на колени, – и его утащили прочь два дюжих брата, швырнули в узкую комнату без окон, с одной лишь дырой для нечистот в полу, чтобы через неопределенный промежуток времени выволочь наружу и столь же бесцеремонно бросить на телегу, отправляющуюся в горы. Он мало что помнил о том путешествии.
А вот теперь бездна под ногами вполне настоящая, причем она не пуста и никак не связана с небом, которое на самом деле простирается под летающим островом. Словно он только что был на поверхности яйца, и вот скорлупа треснула, открыв взгляду золотой с алыми прожилками желток, пылающую лаву.
Северо в последний момент успевает схватиться за какой-то выступ и повисает на одной руке. В плечо как будто вкручивают раскаленное сверло, но столь близкая смерть творит чудеса с мышцами бывшего илинита. А может, это месяцы тяжелой работы и нескончаемых драк в горной обители дали о себе знать…
Он что-то кричит – зовет на помощь? молится? сквернословит? – но сам не в силах разобрать ни единого слова. Происходящее не может быть правдой, потому что… ну… потому, что на самом деле он на острове, а острова…
С небес не падают.
Мгновения, растянувшиеся в бесконечность, следуют одно за другим – Северо, кажется, ощущает несколько временных потоков сразу и в каждом из них страдает, – раскаленное сверло с хрустом терзает плечо, и пальцы постепенно сдаются. Он чувствует, как сползает навстречу гибели: на волосок, еще на волосок – процесс продвигается медленно, однако жадная лава и то, что в ней притаилось, готовы потерпеть.
Оно, неведомое, видится ему алой тенью под слоем мерцающего расплавленного золота – тенью длинной, гибкой, многолапой и сегментированной, как сколопендра. Существо бегает кругами, рисует спирали и восьмерки, не то в предвкушении, не то просто радуясь возможности двигаться, свободе. Его перемещения притягивают взгляд, но все же Северо в какой-то момент смотрит наверх и видит нечто еще более… странное.
На краю провала, на тонкой скорлупе реального мира, стоит Иголка и задумчиво смотрит вниз. Не на существо под лавой, а на Северо. Если бы не одежда и всклокоченные волосы, он бы ее не узнал, потому что у известной ему Иголки никогда не было такого лица – спокойного и сосредоточенного, мудрого; не отмеченного морщинами, но при этом болезненно взрослого.
«Помоги мне», – хочет сказать Северо, но понимает, что боль из плеча распространилась на гортань и грудную клетку; горло свело судорогой, и легкие при каждом вдохе пронзают миллионы и… и… иголок. Тем временем одна-единственная Иголка продолжает смотреть на него снизу вверх, и в глазах ее Северо мерещатся те же самые слова, что некогда проступили на столе в трапезной.
Он начинает сползать быстрее и понимает, что…
* * *
– …Он хочет забрать у нас остров, – говорит Принц.
Ванда сперва кивает, потом хмурится и кусает губу. Они входят в оранжерею, где предстоит «навести порядок». Что вверху, то внизу.
– Зачем ему остров?
Принц явно успел это обдумать: он прячет улыбку и с готовностью начинает объяснять. По его словам, грешники повсюду чужие – особенно такие, чей изъян не спрячешь. Если грешник попытается где-нибудь осесть, местные жители обязательно этому воспротивятся и выгонят его; еще ладно, если просто выгонят, могут и… Тут Принц ненадолго умолкает, и у Ванды возникает подозрение, что он не фантазирует, а вспоминает о каких-то неприятных событиях.
– Каждому нужен дом, – наконец говорит ее спутник, и в его глазах мелькает странная тоска. – Грешникам сложнее его отыскать. Вот потому он и нацелился на наш остров, наш милый и уютный остров…
Ванда качает головой. Вроде правильно – и все-таки ей с трудом верится. Может быть, все дело в том, что она прожила в небесах гораздо дольше, чем любой из мальчиков, – и, наверное, дольше, чем сам Типперен. Она родилась в небесах и, строго говоря, за всю свою жизнь ступала на нижнюю землю – Дно, как называли ее Птахи между собой, – только когда отправлялась на рынок; столько раз, что для подсчета хватило бы пальцев одной руки. Она повидала множество островов, и нынешний, запущенный и мрачный, выглядел на их фоне не слишком привлекательно.
Потревоженная память – все равно что крупинки заварки на дне чашки с травяным чаем. Кружатся и кружатся, никак не хотят оседать. Принц все еще что-то говорит про Теймара Парцелла и его коварный план, но Ванда его не слышит: она машинально открывает чулан, достает метлу и идет между рядами растений в ящиках и кадках туда, где – вроде бы? – на полу виднеется скрюченный сухой лист. Толстяк следит за чистотой своего маленького царства; наверное, было не слишком справедливо опередить его с выбором места уборки. Но Принц, увидев цель, забывает обо всем, а уединенная оранжерея как нельзя лучше подходит для того, чтобы поговорить вдали от чужих ушей…
Нет, это все не важно.
…сырой подвал, провонявший нечистотами, тусклый свет сочится неведомо откуда, озаряя часть стены, на которой процарапаны линии: четыре прямые черточки и еще одна косая. В пташьей неделе – пять дней.
Сколько недель отображено на стене?..
Окружающая действительность растворяется, уступая место образам из далекого прошлого. Комната со сводчатым потолком, расписанным цветами: пионы, розы, лилии и еще с десяток разновидностей, без малейшего намека на правильный сезон цветения. Печать на потолке была слабовата, но дьюс получился робким и не причинял никакого вреда – просто в те моменты, когда в комнате ссорились, плакали или кого-то отчитывали, две трети бутонов закрывались и как будто съеживались. Оставались только розы: сверкали шипами, как бы заявляя с причудливой дерзостью, что плевать они хотели на людей с их чувствами.
