Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

– - Тсс!..-- сказал ей Иван Софроныч, положив палец на губы.

Она тихо подошла к нему и спросила:

– - Что у вас тут такое? спит, что ли?

– - Тс!.. спит! -- отвечал Иван Софроныч.-- Его высокоблагородие всё были в жару, а вот успокоились. Теперь, я думаю, скоро очнутся. Надо подождать.

Федосья Васильевна присоединилась к ним и стала всматриваться в больного.

– - Софроныч! -- сказала она.-- Да ты никак с ума сошел? Ведь он просто умер… уж, чай, и похолодел!

Иван Софроныч помертвел.

– - И ты туда же? -- грозно прошептал он.-- Эх, язык, бабий язык! -- Он силился улыбнуться, а между тем холодный пот выступил у него на лбу.-- Недаром говорится: волос долог, да ум короток… Ха-ха! И кто тебя просил сюда!

Пока он говорил, Федосья Васильевна продолжала всматриваться в больного, наконец подошла к нему, пощупала рукой и воскликнула:

– - Ну так и есть: холоднехонек! Ах ты, батюшка, благодетель наш!

И она зарыдала.

– - Прочь! не беспокоить его высокоблагородие! -- страшным голосом закричал Иван Софроныч, бросаясь к постели, чтоб оттащить жену.

– - Батюшка! -- закричала Настя, бросаясь тоже к постели.-- Умер! умер!

Федосья Васильевна, поймав руку мужа, приложила ее к лицу покойника: оно было холодно как лед.

Иван Софроныч мучительно вскрикнул.

В комнате настала прежняя тишина.

Не вдруг, однако ж, поверил Иван Софроныч страшной истине: очнувшись через минуту, он стал всматриваться в покойника, ощупывал его, прислушивался к дыханию,-- принес зеркало, приложил его ко рту больного -- дыхания не было.

Когда наконец не было сомнения в ужасной истине, Иван Софроныч разразился таким воплем, такими рыданиями, что невольно вздрогнули все присутствующие. Долго рыдал Иван Софроныч над своим другом, благодетелем, командиром и однокашником (так называл он покойника, целуя и обливая слезами его холодное лицо). Наконец он очнулся, привстал с постели, и первый предмет, попавшийся ему в глаза, была Настя: потрясенная страшным событием и рыданиями отца, Настя, бледная и дрожащая, стояла на коленях перед образом, где тускло теплилась лампада, и молилась, клала земные поклоны, горько рыдая.

– - Молись,-- сказал Иван Софроныч,-- молись, сиротка! умер такой человек, какого и не будет, сколько ни простоит свет. Царство небесное праведнику!

И сам он упал на колени подле дочери и стал молиться, горькими рыданиями сопровождая земные поклоны.

Все присутствующие тоже молились рыдая.

Даже Федосья Васильевна прослезилась непритворными слезами. Притворные -- было у ней дело обыкновенное.

Глава XXXII

Завещание

История молодости Ивана Софроныча относится к давнопрошедшему времени.

"Родился я в селе ***, С -- ‹й› губернии, того же уезда. До осьмнадцати лет жил в отцовском доме, пахал землю, помогал отцу в работах. По девятнадцатому году взяли меня в барский двор: парень был я видный и к тому ж грамотный, меня хотели приставить камердинером к старому барину, пообтесавши да пообразовавши. Ну и приставили. Да не прошло полугода, как со стариком приключился паралич,-- умер и всех нас, дворовых, по завещанию, пустил на волю, да еще -- царство ему небесное! -- с награждением. Дали мне, парню молодому, триста рублей денег да всю одежду мою и пустили на все четыре стороны. Дело было глупое, неопытное; я и позамотайся, праздность полюбил, бражничать стал, хмелем зашибаться.

Хмель до добра не доводит: однажды, под веселую руку, я сошелся с волостным головой -- и, слово за слово, продался в солдаты за волость. Брало меня потом раздумье, да голова не давал мне никогда одуматься: пей сколько душе угодно; пиво, мед, водка с утра до вечера! Я жил в селе словно гость,-- красная рубаха, синий армяк, шляпа поярковая; к кому из мужиков не придешь, всякий рад, как родному, особливо, понимаете, у которых сыновья молодые дюжие парни. На руках носить рады! Девки тож знатные: не то чтобы в сарафанах да босиком,-- нет! село богатейшее, городу не уступит; по праздникам все разоденутся по-немецки, платья ситцевые, с перехватцем, понимаете, оно и красиво, и смотреть хорошо. Просто словно не деревенские. Бывал я в Питере, и сами изволили бывать, в рассуждении вечера на Невском проспекте -- ничего подобного! А как станут в круг да как запоют -- что твоя малина: так по сердцу огонь и заходит… И все ко мне так и ластятся: "Иван Софроныч! без тебя нам и песни-то не поются; стань, кавалер, побалагурь, спой с нами!" Да возьмут меня, да одна к себе, другая к себе, клянусь честью! Заложим, бывало, саней пар десять, с колокольчиками, с бубенчиками,-- едем, песни поем!.. Веселое было житье, да прошло -- наступили слезовые времена: голова съездил в город да и привез недобрую весточку -- прием начался… Словно обухом в голову треснуло: ни веселье-то на разум нейдет, ни вино-то не пьется, даже на красавиц взглянуть не хочется… Заплакал я да и проревел целый день; мужики было меня поить: "Полно, батюшка Иван Софроныч, такой-сякой! что те приключилося?" Куда! я с руками и ногами: "Не хочу вина! не надо вина -- погубило оно буйную голову!" Да и опять в слезы: крепко не захотелось из такого житья да на службу. Пришел голова, я бух ему в ноги: "Батюшка, отец родной; не надо мне твоей тысячи; пять лет тебе сам прослужу; только откупи".-- "Полно, Иван Софроныч, что на тебя пришло? Уж и бумаги ведь ты подписал, и начальство про тебя знает: дело вкруте,-- где нам за тебя некрута другого найти? не глумися!" Так говорил голова, а меня так злость и брала… Смолчал я, выпил вина, прикинулся, будто и ничего, а сам и думаю, как бы дождаться вечера. Пришел вечер -- легли спать; я слез с печи, схватил топор да и драла из избы. "Была не была! отрублю палец,-- думал себе.-- Не станут долго думать -- крикнут: затылок! -- и баста!.. Только как отрубить? больно, чай, будет, страшно…" Руки чуть шевелятся, словно деревянные, ноги подгибаются; то опущу топор ближе к пальцу, то отдерну опять, а сам так и дрожу, будто сверху льют на меня холодную воду ушатами. Прошло, чай, больше часу, а я всё стоял да маялся: в правой руке топор, левая на полене… Вдруг слышу шум в воротах: видно, дядя Степан домой идет,-- как бы не увидал. Я спрятался, а потом вошел в избу, положил на место топор и лег: не спится! В голове так и стучит, сердце бьется. Думал, думал да и надумал. Старуха у нас в околотке жила -- колдуньей ее звали; пошел я к ней: "Вот тебе десять рублей, пособи горю!" Дала порошку какого-то: велела сделать порез на пальце, вот тут, на сгибе, и каждый день посыпать тем порошком. Палец скрючило в три дуги, любо поглядеть: не разгибается! день-два не присыплю -- опять здоров, а как присыплю -- словно деревянный, а уж как занывает, хоть плачь. Вот и пришел оный день,-- явился я в прием; посмотрели, пообсудили да и прокричали: "Затылок!" Я так обрадовался, что ног под собой не слышу… да, видно, уж господу богу было угодно, чтоб не даром я век свой загубил, чтоб государю да отечеству пользу принес! Его святое соизволение! Обрадовался я, а доктор подошел, так через четверть часа, да и говорит: "Ты, плут, не растравил ли чем рану, признайся: теперь уж всё равно в солдаты не годен, а не скажешь, так рука пропадет. Говори, пока помочь можно, присыпал чем-нибудь?" -- "Виноват, ваше высокоблагородие! -- отвечал я спроста.-- Был грех: немножко!.." Доктор как закричит: "Лоб!" Тут я спохватился, что плохо сделал, да было уже поздно… да оно и лучше вышло; и я теперь тому доктору, словно отцу родному, благодарен. Ну куда бы годился я, кабы не попал в службу,-- так бы и зашатался, замаялся! Уж как кончилось всё, так стало гораздо мне веселее. Парень я был не то чтоб совсем погибший, а только блажной, и голова была на плечах -- не корчага. Смекал дело. Начал я помышлять, как бы жить получше, да постепеннее, да внимание начальства приобрести.. был я молодец бравый с виду, повел себя трезво, исправно, -- так через год и попал в число солдат, выбранных в гвардию. Осьмнадцать лет служил я, сперва рядовым, потом ундером, видел всего -- худого и доброго, был в сражениях, ранен не один раз, да, наконец, и сделал такое дело, что, как вспомню, душа радуется, что храбрости, да разуму, да удали хватило. Представили к офицерскому чину да и прикомандировали к вашему высокоблагородию…"

69
{"b":"135193","o":1}