— Вы засиделись здесь, — вдруг тоже став спокойным, сказал я. — Подниму все советские, партийные, юридические и печатные органы, но я добьюсь правды. Вас выбирал народ, вам доверили город, а вы подличаете, обходитесь с советскими законами как подьячие в старые времена...
* * *
Второй секретарь горкома партии Рымарь внимательно слушает меня, задавая иногда вопросы, понимающе кивая головой.
— Ордер на руках?
— Да.
— Ну и не пускай никого. Стань с топором в дверях и...
— Не то советуете...
Итак — мое, наше дело стало д е л о м.
* * *
Помощник прокурора города выслушал обстоятельства д е л а. По глазам было видно, что он знал о нем заранее.
— Дело не подсудное. Горсовет может менять свое решение о выдаче ордера, если квартира не была обжита в течение 10 дней!
— Пока! — сказал я.
Юрист, несомненно, имел разговор с Сильченко.
* * *
Побывал я в облисполкоме. Чувствовалось, что зам. пред. облисполкома не хочет заниматься такими мелкими вещами. Начали наведываться милиционеры, требовать документы и прописки. Я вынимал, показывал документы и провожал их: “Заходите, пожалуйста!”
С пропиской дело обстояло так. Отстояв длинную очередь к начальнику горжилуправления Ковтуненко, я положил ему заявление на стол: мол, такой-то просит прописать его временно, на каникулярные месяцы. Ковтуненко, обрюзгший, мрачный и грубый, бросил заявление назад.
— Не пропишу!..
— Напишите, почему вы отказываете в прописке.
Он взял карандаш, потом, увидя, что взял химический, сменил его на простой и еле заметно написал вкось, по написанному: “Прописку не разрешаю, т. к. по санитарным нормам жить сверх площади заборонено. Ковтуненко. 2/VII-51 г.”
— Это анекдот, — сказал я. — Над вами только можно смеяться. Куда же мне деваться? Милиция грозит оштрафовать, а вы не разрешаете прописку. Что же делать?
— Что хотите, — равнодушно сказал он...
* * *
Когда я пришел к Рымарю, он холодно встретил меня...
— Настоящего партийного решения вопроса я не получил у вас, — сказал я, чуть не плача. — Но дела так не оставлю...
Ушел свирепый. Мама меня успокаивала, говоря: “Как-нибудь проживем”.
— Ну как проживем?
В комнате, которую нам горсовет оставлял, нельзя было поставить более 3-х кроватей и стола. И вообще, я подозревал, что вся эта история с оставлением нам этой комнаты — блеф, преследующий цель — вынудить нас отказаться от квартиры.
* * *
Денег не стало. Два дня мы сидели голодные, т. е. не было (...) ничего, один хлеб и еще зеленые помидоры со своих аршинов во дворе.
Грязная, зловонная лужа расползалась по двору — это переполненная помойная яма не могла уже вмещать ни одного ведра. Домохозяйки выплескивали лоханки и ведра прямо на землю вокруг лужи. Грязные тряпки, сгнившие ботинки и галоши, яичная скорлупа, картофельные очистки, содержимое ночных горшков — все вываливалось здесь. Над этим очаровательным местом постоянно висела туча мух, страшное зловоние исходило от него.
Мне домоуправ предложил выкачать за 50 р. яму. Я не раздумывая взялся. Копал 7 часов подряд, не разгибая спины. Выкопал очень глубокую и большую. От стояния в сыром и холодном месте простудился, но дело сделал: голод отодвинулся на 2 дня.
Потом пошел в газету. С вдохновением, легко написал две зарисовки о жел(езной) дороге, одну о хлебе — в общем, все бы хорошо, если бы жил в доме. Вообще темы о ж.д. меня вдохновляют более всего.
* * *
Несколько раз я ходил к секретарю обкома партии т. Р. с надеждой на прием. Нет, не пускали! Но когда в обкоме узнали, что я — тот самый газетчик, что написал о том-то и том-то в “Деснянке” и что я хлопочу о деле, по которому в обком поступают отовсюду запросы, — пропустили...
— Все будет нормально, — сказал он мне. — Не отчаивайтесь Хорошо, что ко мне пришли.
* * *
Через несколько дней состоялось решение горсовета об отмене своего решения об изменении решения о выдаче ордера на эту квартиру Заборской М. А. Это дело, запутанное и противное, как предыдущая фраза, — кончалось...
За день до моего отъезда они въехали. Я вздохнул, переночевал в доме одну ночь и уехал, забрав из дому все деньги — 17 рублей 70 копеек. Так кончился отпуск, лето, единственное лето за последнее десятилетие, в которое я собирался как следует отдохнуть. Без энтузиазма смотрю на мерцающие впереди огоньки учебы и скромных студенческих радостей. Я очень и очень устал. Не хочется сейчас ничего — ни думать, ни просто жить. Материя не хочет цвести — уже осень. Самое драгоценное в природе — цветущие, мыслящие клетки загублены холодными туманами, отмирают тихо и незаметно. Это настроение пройдет — я знаю. Будет весна — самая лучшая весна на земле! Я отдохну, поправлюсь, выживу во что бы то ни стало — я хочу видеть весну, когда люди не станут воевать, все будут равны, у всех будут квартиры и обед. Хочу дожить до коммунизма, когда не будет Ковтуненко, Островских (как обидно, что любимый человек моей юности носил эту же фамилию), не будет Журавлевых и Сильченок. Свекрови, конечно, останутся — но они будут лучше, наверное.
* * *
8.7.56 г. Много лет прошло с тех пор, как я забросил дневник. Сейчас понимаю, что это было большой ошибкой. Дневник — это хорошая опора в жизни. Учитель, друг, советчик. Узел, которым ты привязан к современности, мостик в прошлое и будущее.
Но до сих пор не знаю, как писать дневник. Подробности личной жизни, мелочи — как сморкнулся, чихнул — ни к чему. Я перечитывал однажды свои детские дневники — мало что можно оттуда взять. Но вспоминая события, которые шли рядом с моими цыплячьими, понимаю, как много я растерял хороших, прямо-таки бесценных наблюдений, фактов, картин, людей, мыслей. Да, мыслей! Потому что я был нечестен тогда (я это говорю сейчас с откровенностью и откровением).
О честности в дневнике. Тяжелая это и трудная чрезвычайно штука. Ведь как писать? У каждого человека есть в мыслях что-то неудачное, плохое, темно-тягостное. Писать об этом? Не писать? Если писать, то вдруг кто-нибудь прочтет (в общежитии это может быть)? А главное — зачем это писать, какой смысл и польза будет? Но если не писать — значит, ты не полностью честен даже перед самим собой (в дневнике)?
Борис Полевой пишет деловой дневник. Он ежедневно достает свои записные книжки и мелким почерком переписывает в толстые переплетенные тетради все, что он узнал, увидел, услышал, почувствовал за день применительно к своей общественной, литературной, журналистской работе. Скрупулезность там, говорят, умопомрачительная. Например: “Этого человека звали Сайрус Итон. На нем был смокинг, блестящие, черные, остроносые штиблеты, галстук серенький, заколотый булавкой с перламутровой пластинкой наверху. У него рыжие усы, белесые брови, водянистые глаза, лицо в тяжелых морщинах. Он горбится и т. д. и т. п.” Так ли надо писать? Не знаю.
Некоторые считают, что надо вести дневник литературный. Я не представляю ясно, что это такое, но думаю, что это тоже подсобное для литератора вместилище дневных впечатлений, трансформированных в разрезе его литературных норм, понятий, целей. Неизвестно, лучший ли это способ.
Найдут ли место в дневнике острые мысли, слова, анекдоты. Найденные и подслушанные афоризмы и каламбуры — большая радость и кое-что дают потом для работы. Чудесный пример в этом плане дают дневники Ренана. Но это тоже не идеал дневников. У меня для этой цели — записные книжки, которые я таскаю везде за собой много лет. А были дневники, которые писались специально для истории, т.е. для других людей. Тошнотворная поза, ложь — вот что такое эти дневники. Некоторые оттачивали стиль...
Кляну А. Коптелова. Испортил тему и больше ничего! “Навстречу жизни” — халтурный роман, беспомощный технически, многие места приторны до омерзения, а в основном — адская скука. Это на таком-то материале! Прочел кое-что сегодня. И надо же такое — давно хотел прочесть переписку М. Горького и М. Кольцова в “Новом мире” № 6. И вот сегодня взял, раскрыл и сразу же наткнулся на письмо, в котором Горький рекомендует список литературы для приложения к “Огоньку”. Какая-то есть во мне струна, настроенная против Горького. И сегодня она снова зазвучала. Непонятно, почему он рекомендует именно эти романы, а не другие. Чувствуется, что Г(орький), выставляя свою энциклопедичность, рисуется. Но грустно видеть, что энциклопедичность-то эта поверхностная. Свифтовскую “Сказку о бочке” называет “Песнью о бочке”. Утверждает, что “Варфоломеевская ночь” и “Хроника времен Карла IX” — два разных романа, путает Генриха и Томаса Манна! Как-то не соединяются у меня Горький, каким его изображает наша филологическая и общественная наука, и Горький — каприец, Горький — автор действительно великих вещей, и Горький — автор “Несвоевременных мыслей”, написанных в самое трудное для рабочих и крестьян нашей страны время. Мне почему-то претит горьковская инверсия (“Жму руку Вашу” и т.п.). Манерность и вычурность собственного языка забываются, когда начинаются поучения, снисходительные, умные, уместные, обидные даже, наверное. И было же время, когда все верили, что “Девушка и Смерть” сильнее “Фауста”!..
