«Весть о падении Сперанского разнеслась по всей России и вызвала всеобщее одобрение и восторг не только в столице, но и в провинции, — пишет историк Николай Шильдер. — Удаление ненавистного государственного секретаря вполне удовлетворяло желаниям огромного большинства русского населения, и свидетельства современников не позволяют сомневаться, что ссылку Сперанского торжествовали как первую победу над французами. Дух патриотизма и приверженности к правительству был пробужден и укреплен во всех сословиях…»

Как все это похоже на события последних лет! Человек, пытающийся установить мало-мальски разумный порядок в стране, погрязшей в хаосе и бардаке, становится не просто жертвой интриг со стороны соперников-политиканов, домогающихся власти, — это было бы еще понятно, — но превращается в объект всеобщих нападок. В нем видят источник всех зол. А когда он наконец падает под градом обрушившихся на него каменьев, это вызывает «подъем патриотического духа». Вот уж действительно — умом Россию не понять. Тут в самом деле есть какая-то мистика. Словно бы какая-то неведомая Черная сила довлеет над нашей страной, над нашим народом.

Нередко кое-кто из «глубоких современных мыслителей» уверяет, что реформы девяностых годов шли так тяжело и медленно по той причине, что они были затеяны не снизу, а сверху. Когда я слышу подобные утверждения, мне хочется громко хохотать. Господи, да когда же на Руси хотя бы мало-мальски успешные реформы проводились не сверху?

Петровские преобразования потому и имели успех, что их всей мощью своей неукротимой энергии проводил сам император. Точно так же обстояло дело и с величайшим российским деянием XIX века — освобождением крестьян. Черепаший темп, тягомотность, непоследовательность российских реформ, проводившихся при Горбачеве и Ельцине, проистекали вовсе не из-за того, что они велись сверху, а как раз потому, что — НЕ С САМОГО ВЕРХУ. Горбачев и Ельцин, точно так же как Александр I, начиная свои преобразования, желали России чего-то такого этакого — чего, они и сами толком не знали. Тех же, кто знал, как Сперанский, как Гайдар, они поддерживали вполсилы, в треть силы. Да и то на первых порах. После же, когда находили это политически выгодным, спокойно «сдавали». Родная стихия этих политических деятелей — постоянные колебания.

Главное, однако, в том, что и самые успешные российские реформы, проводившиеся С САМОГО ВЕРХУ, встречались в штыки Россией — той самой, которую умом не понять и аршином общим не измерить. И завершались они совсем не тем результатом, какой ожидался.

Взять то же освобождение крестьян, со всем тщанием подготовленное и осуществленное государем и его помощниками, в первую очередь Яковом Ростовцевым и Николаем Милютиным. Хотя это освобождение случилось в России опять-таки намного позже, чем в Западной Европе (мы ведь, говоря словами Гайдара, — «догоняющая цивилизация»), оно имело ряд преимуществ по сравнению с аналогичной реформой на Западе, — прежде всего то, что крестьяне были отпущены на волю вместе с землей.

Однако вскоре выяснилось, что жизнь получивших свободу крестьян не стала лучше. Все уперлось в «личности освобождаемых». «…Пьянство, отсутствие нравственных качеств, необходимых для успешного хозяйничанья, склонность продавать землю, обеднение и обнищание, стремление бросать родные места и переселяться в другие местности с медовыми реками и кисельными берегами, — все это выяснилось с такою силою в первые двадцать лет после освобождения крестьян, что над всем этим нельзя было не задуматься самым серьезным образом», — писал в 1901 году Ростислав Сементковский.

И снова возникает аналогия с сегодняшними временами. Смешные разговоры о «человеческом факторе», зазвучавшие на заре перестройки, вроде бы давно заглохли. А зря. По мере продвижения ельцинско-гайдаровских реформ опять-таки наблюдалось массовое верчение головами в попытке заприметить где-нибудь эти самые медовые реки и кисельные берега. А поскольку таковых берегов и рек нигде не было видно, тут сразу же и наступало массовое охлаждение к свершаемым преобразованиям.

Недаром же наш любимый сказочный герой — возлежащий на печке Иван-дурак, который знает только один способ, как въехать в рай, — с помощью волшебного Конька-Горбунка либо такой же волшебной щуки.

Почти все то же самое сталось и с третьей великой российской реформой — реформой Петра Столыпина. К моменту, когда он ее начал, крестьянская община превратилась почти в такую же удавку, не дававшую воздуху ни хозяйству, ни человеческой личности, как крепостничество. Однако столыпинская идея о выделении хуторян-фермеров из общины самими же крестьянами в первую очередь и была с негодованием отвергаема. Хотя, казалось бы, им ли не радоваться возможности обзавестись собственным отдельным хозяйством, начать работать не на «мир», где, как после и в колхозе, полно было лодырей, а на себя.

Вот как описывает князь Сергей Трубецкой крестьянскую реакцию на это нововведение. На его вопрос, выделился ли кто-нибудь из их общины (дело было уже в 1912 году), старики-крестьяне из соседней с имением Трубецких деревни отвечают: «Нет, не выделился. И ошибется тот, кто выделится». — «А почему?» — «А потому, что палить его будем. Так уж решили — значит, не выделяйся!».

«Палить его будем» — вот и весь сказ. Чем это отличается от того, как советские алкаши-колхознички подпускали красного петуха трудягам-фермерам? Не выделяйся. Не высовывайся. Живи, как мы.

Что касается отношений Николая и Столыпина, они — почти полная копия отношений Сперанского и Александра I: вначале — всяческая ласка и поощрение со стороны его величества, затем — полное охлаждение.

А под конец, в случае Столыпина, — еще и пуля. От благодарной России.

И все же в нас неизменно живет вера, что, даже пребывая в стоячем болоте, даже двигаясь вспять, обратно нормальному направлению движения, мы каким-то непостижимым образом способны далеко опередить другие-прочие страны и континенты. Не Гоголь ли первый поддержал нас в этой вере — посреди беспросветного николаевского застоя, посреди повествования обо всех этих бессмертных чичиковых, маниловых, ноздревых, собакевичах выкрикнул вдруг: «Русь, куда же несешься ты? дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земле. И, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства».

Вот ведь как. Уже и догонять никого не надо. Сами все уступают дорогу. У нас свой особый путь, свой особый скок. И вот мы уже летим впереди всех. Даром, что в карете нашей засел примитивный аферист-шаромыжник.

Ах, как все это приятно для национального честолюбия! Как ласкает его! Ничего не делай и — знай себе лети. Но сказка про удалой полет русской тройки льстила также и недавним социальным эспериментаторам-коммунистам. Запутавшимся в лабиринтах своих эспериментов. Не случайно этот авторский монолог, это лирическое отступление так любили в советские времена. Помню, наизусть заставляли учить на уроках литературы (не знаю, как сейчас). Весьма кстати пришелся классик большевикам, пролагавшим свой особый путь. Как после выяснилось — путь в никуда.

За всю историю нашелся, по-видимому, лишь один русский человек, осмелившийся сказать своему народу резкую, обнаженную правду. Прямо в глаза. Вот эти слова, исполненные невыносимой боли, невыносимого страдания: