Морбиз кивнул.

– Писарь, внесите это в записи, а я отдам приказ стрелкам, – сказал он.

Жанна вернулась на место, и тут раздался голос Тибо:

– Монсеньор, – сказал он, – мы исправно платим налоги, пошлины, церковную десятину. И что же, мы так и останемся без всякой защиты, если эти душегубы надумают вернуться или придут другие?

– Я не могу приставить лучников к каждому дому в Нормандии, – ответил Морбиз. – В каждой деревне не разместишь солдат. Платить за них пришлось бы вам самим, и вы первые возмутились бы и взбунтовались.

– Что же нам делать?

– Если я верно понял, церковь и дом Жанны Пэрриш отделены от Ла-Кудрэ лесом.

– Да, лесом Тюри, – уточнил Юмбер де Вир.

– Сведите его.

– У нас не хватит людей.

Морбиз на секунду задумался, потом сделал знак писарю:

– Впишите: мы советуем епископству учредить за свой счет повинность по расчистке леса для безопасности церкви в Ла – Кудрэ. Срубленными деревьями оно может воспользоваться по своему усмотрению.

Жанна поняла, что, пока лес не будет сведен, никто не возьмет себе Бук-де-Шен. Уж слишком уединенное место. Решение покинуть его было верным. Жанна ни словом не обмолвилась о хозяйстве родителей, чтобы не возникло вопросов о возможных долгах.

Пробило час дня.

– Итак, – произнес Морбиз, – это все, что я могу для вас сделать. Надеюсь, что вы удовлетворены. Благослови вас Господь.

Он поднялся, его примеру последовали шамбеллан и писарь. Морбиз натянул на руку свою перчатку из светлой кожи, кивнул головой и проследовал к двери. Шамбеллан поспешил отворить ее. Морбиз удалился, но тот продолжал держать дверь открытой, давая понять, что посетителям пора уходить. Они отыскали свою повозку и отправились в путь, намереваясь прибыть в Ла-Кудрэ еще до вечерней молитвы.

По дороге домой Жанна напряженно размышляла. Нет, другого решения быть не могло. Она завела с мэтром Бурри разговор о цене быков и птичника. В конце концов они сошлись на ста двадцати пяти ливрах за все. Быки стоили, конечно, гораздо дороже, но ведь родители и не заявили о них как о законной военной добыче. Она потеряла день, зато выиграла пять экю и сто двадцать пять ливров.

В Ла-Кудрэ Жанна забрала Донки и вернулась домой, чтобы загнать быков в хлев. К тому же ей не хотелось снова делить постель с двумя обнаженными парнями.

Она собрала немного хвороста и не без труда разожгла огонь при помощи кремня и пакли, которую отыскала за очагом. Потом покрепче подперла дверь, поужинала остатками хлеба, колбасой и пивом. Жанна вспоминала увиденное и пережитое в тот день. Большой город. Надменность власть имущих. Взгляд Морбиза. Его перчатки. О деньгах она почти позабыла.

Но даже горе не могло прогнать другого чувства. Она ведь вдруг стала почти богата. Но деньги не могли вернуть ей близких.

Нет, она не пойдет в Кан, говорила Жанна Гийеметте. Она пойдет прямо в Париж. – Париж! – воскликнула Гийеметта. – Но это же не меньше пятидесяти лье пути!

– Я сообщу тебе, где устроилась, как только смогу, – говорила Жанна, уверенная, что отыщет кого-нибудь, кто сможет написать за нее письмецо. Сама-то она писать не умела, да и Гийеметте тоже придется искать грамотея, способного разобрать буквы.

Почему Париж? Как-то вечером мать, которой молодое вино развязало язык, заговорила о том, как хотела бы увидеть Париж, «где живет сам король». Матье Пэрриш шутил:

– Еще и на Луну слетай, там живет Мелюзина!

И подвыпившие родители смеялись.

Жанна отправилась в путь тотчас после того, как Юмбер де Вир прибыл на своей двуколке и рассчитался за быков и кур.

– Сначала иди в Аржантан, – сказал он, – а оттуда уж прямая дорога на Париж.

Юмбер знал, о чем говорил, ибо сам бывал в тех краях. Жанна пустилась по дороге на Тюри-Аркур, ближайшему к Ла-Кудрэ местечку. Она добралась туда к полудню и решила продолжать путь, поскольку дни становились все длиннее. Жанна хотела двигаться днем и укрываться где-нибудь на ночь, но опасалась, что не дойдет до другого селения ко времени, которое зовут «часом между собакой и волком». На всякий случай она прихватила с собой толстую палку и пристроила ее к ручке одной из корзин Донки. Мало ли какие случаются встречи. В час, когда заходящее солнце позолотило все вокруг, Жанна была в Фалезе – вся в пыли и едва живая от усталости. У одного из трактирщиков она спросила, где ей найти сарай, чтобы скоротать ночь. Тот предложил свой собственный и запросил за постой один соль. Жанна никак не могла решиться.

– Да там только две мои лошади, паренек, – сказал хозяин, понимая причину ее сомнений.

Крупные монеты Жанна оставила в кошельке Морбиза и спрятала его под одеждой, чтобы не привлекать ничьего любопытства, а мелкие сложила в другой кошелек. Его-то она и вытащила из складок плаща, скуповатым движением достала один соль и протянула монету трактирщику. Потом она отдала ему еще один соль, чтобы тот наполнил медом опустевшую флягу Гийеметты.

– Я выгоняю лошадей на рассвете, – предупредил хозяин.

У Жанны кончился хлеб, и ее мучил голод. За еще одну монетку она получила целый каравай. Сарай показался ей огромным. В полумраке она различила окорока и куски оленины, подвешенные к балкам. Есть захотелось еще сильнее. Захваченным из дома ножом Жанна отрезала ломоть хлеба и закусила колбасой Гийеметты. Утолив голод, она вышла справить нужду, а потом улеглась на подстилку из соломы.

Проснулась она от рева осла. Донки был настоящим сторожем. Жанна различила склонившегося над ней красномордого трактирщика и испугалась.

– Уже утро, парень. Ты спишь как убитый.

Дверь сарая была открыта, и снаружи лился солнечный свет.

Жанна помотала головой и в ответ на вопросительный взгляд трактирщика выдавила из себя подобие улыбки.

– Благослови вас Господь, – сказала она, уже возясь с поклажей Донки.

– Да хранит тебя Бог, – ответил трактирщик.

Потом ей указали дорогу на Аржантан.

В пути Жанне встречались лучники, всадники, торговцы, женщины с узлами на головах, какие-то бродяги, чьих лиц нельзя было различить под широкополыми шляпами, а плащи скрывали преступные следы нищеты и безумия. Она поплотнее натянула шапку, чтобы скрыть свои светлые волосы. Жанне не довелось еще видеть зеркало, взглядов людей ей хватало.

В Аржантане шумела ярмарка. Здесь продавали все: лошадей, мулов, ослов, быков, свиней, собак, гусей, уток, всякую птицу и рыбу, капусту, окорока… Толстых кошек для ловли мышей. Торговцы раскладывали ткани, холст, лен, расшитые шелка, шляпы, обувь и еще сотни штуковин, каких Жанна отродясь не видала. Штаны, платья, плащи, два десятка видов шапок. Здесь продавали растертый в пыль крахмал для женских лиц. Украшения. И даже рабочую силу – десять солей в день за работягу. Еще не наступил сезон весенней страды, так, что людей тут толкалось много, и лица у них были мрачными.

Жанна прогуливалась вдоль рядов. У самого края рынка она заметила группу людей, собравшихся у стола, покоящегося на козлах. За ним восседал хорошо одетый толстяк в черной бархатной шапочке, ловко управлявшийся с маленькими весами. За его спиной возвышались два стражника с кинжалами на поясе. Жанна подошла ближе и не поверила своим глазам, увидев возвышающиеся на столе горки золотых, серебряных и медных монет.

Жанна смотрела и слушала. Толстяк занимался обменом монет. Экю, альфонсины, серебряные монеты Лотарингии, монеты Фландрии и английские монеты с поражающим дракона ангелом – их было больше всего – шли за старые экю и французские экю с изображением солнца. Тут были даже венецианские дукаты, папские экю и имперские гульдены. За каждый обмен человек брал свою долю – двадцатую часть. Рядом с ним пристроился помощник – худощавый юноша со смуглым лицом. Он взвешивал монеты, а толстяк вписывал цифры в реестр.

Какой-то купец из имперских земель подал ему письмо. Толстяк поправил стеклышки для чтения и внимательно прочел его. Пришелец и меняла перекинулись фразами на латыни. Жанна оглядела купца и восхитилась его подстриженной веером шелковистой седой бородой, черной бархатной шапочкой с красными прорезями и просторным черным плащом с серебряными галунами.