– Ох, искушение!.. – глубоко и горько вздохнул Василий Борисыч.
– Хоть не ведали мы про такие дела Софроновы, а веры ему все-таки не было, – после некоторого молчанья проговорила Манефа. – Нет, друг любезный, Василий Борисыч… Дорога Москва, а душ спасенье дороже… Так и было писано Петру Спиридонычу, имели бы нас, отреченных… Не желаем такого священства – не хотим сквернить свои души… Матушка Маргарита в Оленеве что тебе говорила?
– Да те же речи, что и ваши, – отвечал Василий Борисыч.
– Видишь!.. И не будет у нас согласья с Москвой… Не будет!.. Общения не разорвем, а согласья не будет!.. По-старому останемся, как при бегствующих иереях бывало… Как отцы и деды жили, так и мы будем жить… Знать не хотим ваших московских затеек!..
При этих словах вошла келейная девица и, низко поклонясь гостю, доложила игуменье:
– От Патапа Максимыча нарочного пригнали.
– Пантелей? – спросила Манефа.
– Нет, матушка, неведомо какой человек. Молодой еще из себя, рослый такой.
– Знаю, – кивнула ей Манефа. – Кликни.
Келейная девица вышла, и минуты через две явился Алексей. Сотворя уставной начáл перед иконами и два метания перед игуменьей, поклонился он гостю и, подавая Манефе письмо, сказал:
– Патап Максимыч приказали кланяться.
Не вставая с места и молча, Манефа низко склонила голову.
– Здоровы ль все? – спросила она. – Садись, гость будешь, – примолвила она.
– Все, слава Богу, здоровы, – отвечал Алексей, садясь на лавку рядом с Васильем Борисычем. – Про вашу болезнь оченно скорбели.
– Патап Максимыч в отлучке был? – спросила Манефа.
– Уезжали, на шестой неделе воротились, – отвечал Алексей.
– Как праздник справили? – невозмутимо, ровным голосом продолжала расспросы Манефа.
– Все слава Богу, – отвечал Алексей.
– Ну и слава Богу, – молвила Манефа и, показывая на расставленные закуски, прибавила: – Милости просим, покушай, чем Бог послал…
Алексей выпил, закусил… Чаю подали ему.
– Там кое-что привезено к вашей святыне, матушка… От Патапа Максимыча припасы… Кому прикажете сдать? – спросил Алексей.
– Завтра, – молвила Манефа и ударила в малую кандию, стоявшую возле нее на окошке. Келейная девица вышла из-за перегородки.
– В задних кельях прибрано? – спросила ее Манефа.
– Прибрано, матушка.
– А в светелке над стряпущей?
– И там все как надо быть.
– Московского гостя дорогого в заднюю, – сказала Манефа, – а его, – прибавила, показывая на Алексея, – в светелку. Вели постели стлать… Пожитки ихние туда перенесть. Сейчас же.
Низко поклонившись, вышла келейная девица.
– Ты сюда нарочно аль проездом? – спросила Манефа Алексея.
– В два места Патап Максимыч послали, – отвечал он, – велел вам да Марье Гавриловне письма доставить, а отсель проехать в Урень.
– На Ветлугу? – быстро спросила Манефа, вскинув глазами на Алексея и нахмуря брови.
– На Ветлугу, матушка, – отвечал Алексей.
– Марью Гавриловну видел? – немного помолчав, спросила она.
– Нет еще, матушка.
– Ступай к ней покуда, – сказала Манефа. – Не больно еще поздно, она ж полуночница… Долго ль у нас прогостишь?
– Благословите, матушка, завтра ж пораньше отправиться, – молвил Алексей.
– Как знаешь. Работника послала я в Осиповку, с письмом от Марьи Гавриловны. При тебе приехал?
– Нет, матушка.
– Разъехались. Ступай с Богом. Завтра позову, – сказала Манефа, слегка наклоняя голову.
Положил Алексей исходный начáл перед иконами, сотворил метания и вышел.
– Помешали нам, – молвила Манефа Василью Борисычу. – Суета!.. Что делать?.. Не пустыня Фиваидская – с миром не развяжешься!.. Что ж еще Петр Спиридоныч наказывал?
– Да насчет того же Софрония, матушка, – отвечал Василий Борисыч. – Узнавши про нечестивые дела его, кладбищенские попечители на первых порах келейно его уговаривали, усовестить желали… И то было неоднократно… Деньги давали, жалованье положили, перестал бы только торговать благодатью да ставил бы в попы людей достойных, по выбору обществá. А он и деньги возьмет и беспутных попов наставит… А уследить невозможно – все в разъездах… Время гонительное, всюду розыски – на одном месте пребывать нельзя, а ему то и на руку… Этак, матушка, без малого четыре года с ним маялись… От того от самого и вам доброго священника до сей поры не высылали… Что с самочинником поделаешь?..
– В прежни годы обо всех делах и не столь важных с Рогожского к нам в леса за известие посылали, советовались с нами, а ноне из памяти нас, убогих выкинули, – укоряла Манефа московского посла. – В четыре-то года можно бы, кажись, избрать время хоть одно письмецо написать…
– Все хотелось, матушка, келейно, по тайности уладить, чтоб молва не пошла… Соблазна тоже боялись, – оправдывался Василий Борисыч. – Хоть малую, а все еще возлагали надежду на Софронову совесть, авось, полагали, устыдится… Наконец, матушка, позвали его в собрание, все вины ему вычитали: и про святокупство, и про клеветы, и про несвойственные сану оболгания, во всем обличили.
– Что ж он? – спросила Манефа.
– А плюнул, матушка, да все собрание гнилыми словами и выругал… – сказал Василий Борисыч. – «Не вам, говорит, мужикам, епископа судить!.. Как сметь, говорит, ноге выше головы стать?.. На меня, говорит, суд только на небеси да в митрополии…» Пригрозили ему жалобой митрополиту и заграничным епископам, а он на то всему собранию анафему.
– Анафему! – с ужасом вскликнула Манефа.
– Как есть анафему, матушка, – подтвердил Василий Борисыч. – Да потом и говорит: «Теперь поезжайте с жалобой к митрополиту. Вам, отлученным и анафеме преданным, веры не будет». Да, взявши Кормчую, шестое правило второго собора и зачал вычитывать: «Аще которые осуждены или отлучены, сим да не будет позволено обвинять епископа». Наши так и обмерли: делу-то не пособили, а клятву с анафемой доспели!.. Вот те и с праздником!..
– Ах он, разбойник! – вскочив с места, вскликнула Манефа. Лицо ее так и пылало…
– Истинно так, матушка, – подтвердил Василий Борисыч. – Иначе его и понимать нельзя, как разбойником… Тут, матушка, пошли доноситься об нем слухи один другого хуже… И про попа Егора, что в воду посадил, и про золото, что с паломником Стуколовым под Калугой искал… Золото, как слышно, отводом только было, а они, слышь, поганым ремеслом занимались: фальшивы деньги ковали.
Наклонив голову, Манефа закрыла ее ладонями. Смолк Василий Борисыч.
– Дальше что? – спросила игуменья, подняв голову после минутного молчанья.
Не думал Василий Борисыч, какими ножами резал он сердце Манефы.
– Жалобу к митрополиту послали, – продолжал он, – другого епископа просили, а Софрона извергнуть.
– Ну? – спросила Манефа.
– Согласился владыко-митрополит, – отвечал Василий Борисыч. – Другого епископа перед Великим постом нынешнего года поставил, нарек его Владимирским, Софрона же ограничил одним Симбирском… Вот и устав новоучрежденной Владимирской архиепископии, – прибавил он, вынимая из кармана тетрадку и подавая ее Манефе.
– Потрудитесь почитать, глаза-то у меня после болезни плохи, мало видят, – сказала Манефа.
Василий Борисыч начал чтение:
– «Владимирский архиепископ подведомственно себе иметь должен все единоверные епархии, ныне существующие и впредь учредиться могущие во всей Российской державе, даже до Персии и Сибири простирающиеся, и на север до Ледовитого моря достигающие. И имеет право во оные епархии поставлять епископов по своему усмотрению с содействием своего наместника».
– Какого ж это наместника? – спросила Манефа.
– А другого-то епископа, матушка, что в Белой-то Кринице, – отвечал Василий Борисыч.
– Софрона! – воскликнула Манефа.
– Нет, матушка… Как возможно… Избави Бог, – сказал Василий Борисыч. – Софрон только при своем месте, в Симбирске, будет действовать – там у него приятели живут: Вандышевы, Мингалевы, Константиновы – пускай его с ними, как знает, так и валандается. А в наместниках иной будет – человек достойный, – а на место Софрона в российские пределы тоже достойный епископ поставлен – Антоний.
