– Пойте Пасху, девицы.
И звучные голоса велегласно запели: «Да воскреснет Бог и разыдутся врази его».
Кончились стихеры, смолкло пение, Манефа уставной отпуст прочла и «прощу» проговорила.
Затем, стоя у игуменского места, твердым голосом сказала:
– Господу изволившу, обыде мя болезнь смертная… Но не хотяй смерти грешнику, да обратится душа к покаянию, он, сый человеколюбец, воздвиг мя от одра болезненного. Исповедуя неизреченное его милосердие, славлю смотрение создателя, пою и величаю Творца жизнодавца, дондеже есмь. Вас же молю, отцы, братие и сестры о Христе Исусе, помяните мя, убогую старицу, во святых молитвах своих, да простит ми согрешения моя вольная и невольная и да устроит сам Спас душевное мое спасение…
И до земли поклонилась Манефа на три стороны. Все бывшие в келарне ответили ей такими же поклонами.
– А в раздачу сиротам на каждый двор по рублю… Каждой сестре, пришедшей в день сей из скудных обителей, по рублю… Прихожим христолюбцам, кто нужду имеет, по рублю… И та раздача не из обительской казны, а от моего недостоинства… Раздавать будет мать Таифа… А ты, матушка Таифа, прими, кроме того, двести рублей в раздачу по нашей святой обители.
– Благодарим покорно, матушка!.. Дай тебе Господи долголетнего здравия и души спасения!.. Много довольны твоей милостью… – загудели голоса.
Двинулась с места Манефа. Перед ней все расступились. Фленушка с Марьюшкой повели игуменью под руки, соборные старицы провожали ее.
Взойдя за крыльцо своей кельи, Манефа присела на скамейку под яркими лучами весеннего солнца. Матери стояли перед ней.
– В огородах просохло? – спросила она казначею.
– Просыхает, матушка, – торопливо ответила Таифа. – В бороздах только меж грядок грязненько… Да день-другой солнышко погреет, везде сухо будет.
– Молодым гряды копать, старым семена мочить, – распоряжалась Манефа. – Семян достанет?
– Вдосталь будет, матушка, – отвечала Таифа, – всего по милости Божьей достанет.
– Всхожи ли? – спрашивала игуменья.
– Всхожие, матушка, всхожие, – уверяла мать Таифа. – Все испробовала – хорошо всходят.
– Навоз на гряды возили?
– До праздника еще свезли, нá снег еще возили, – ответила Таифа.
– В большом огороде двадцать гряд под свеклу, двадцать под морковь, пятнадцать под лук саженец, остальные под редьку, – приказывала Манефа.
– Слушаю, матушка, – кланяясь, ответила Таифа.
– За конным двором, в малом огороде, брюкву да огурцы… Капусту, как прежде, на Мокром лужку… Срубы под рассаду готовы?
– Нет еще, матушка, не справлены, – ответила Таифа. – Когда же было? Праздники…
– Завтра справить. Ирины-мученицы в пятницу – рассады сев, – сказала Манефа.
– Будет готово, матушка, все будет исправлено, – успокаивала ее казначея.
– А в четверг апостола Пуда, – продолжала игуменья.
– Вынимай пчел из-под спуда, – с улыбкой подхватила Таифа. – Знаю, матушка, знаю.[140]
– То-то, не забудь.
– Как забыть?.. Что ты, матушка?.. Христос с тобой… Можно ль забыть! – зачастила мать казначея.
– Марью Гавриловну спроси, не надо ль ей грядок под цветочки. Если прикажет – белицам вскопать.
– Велю, матушка.
– А тебе, мать Назарета, послушание, – сказала Манефа, обращаясь к одной из степенных стариц, – пригляди за белицами. Пусть их маленько сегодня разгуляются, на всполье сходят…
– Слушаю, матушка, – низко кланяясь, молвила мать Назарета.
– Ронжинских ребят чтобы духу не было, – сказала Манефа, – да мирские песни девицы чтоб не вздумали петь.
– Как это возможно, матушка? – вступилась Назарета и некоторые другие матери. – Наших девиц похаять нельзя – девицы степенные, разумные.
– Знаю я их лучше вас, – строго промолвила Манефа. – Чуть не догляди, тотчас бесовские игрища заведут… Плясание пойдет, нечестивое скакание, в долони плескание и всякие богомерзкие коби.[141] Нечего рыло-то кривить, – крикнула она на Марью головщицу, заметив, что та переглянулась с Фленушкой. – Телегу нову работную купили? – обратилась Манефа к казначее.
– Евстихей Захарыч из Ключова в поминок прислал, – ответила Таифа. – Справная телега, колеса дубовые, шины железные в палец толщиной.
– Спаси его Христос, – сказала Манефа. – Молились за благодетеля?
– Как же, матушка, нá год в синодик записан, – вступилась уставщица.
– А сиву кобылу продать, – решила Манефа. – Вечер Трофим проехал на ней, поглядела я, плоха – чуть ноги волочит.
– Старая лошадушка, еще при матушке Екатерине вкладом дана – много годов-то ей будет, – заметила мать Таифа.
– За что ни стало продать. Вел бы Трофим в четверг на базар, – сказала Манефа. – Кур много ли несется? – спросила она подошедшую Виринею.
– Сорок молодочек, матушка, сорок… – ответила Виринея. – Две заклохтали, хочу на яйца сажать.
– Яиц много?
– Сот семь от праздника осталось, каждый день по сороку прибывает, – сказала Виринея.
– До Петровок станет?
– Хватит, матушка, хватит. Как до Петровок не хватить? – отвечала Виринея.
– Масла, сметаны станет? – продолжала спрашивать игуменья.
– Уповаю на владычицу. Всего станет, матушка, – говорила Виринея. – Не изволь мутить себя заботами, всего при милости Божией хватит. Слава Господу Богу, что поднял тебя… Теперь все ладнехонько у нас пойдет: ведь хозяюшкин глаз, что твой алмаз. Хозяюшка в дому, что оладышек в меду: ступит – копейка, переступит – другая, а зачнет семенить, и рублем не покрыть. За тобой, матушка, голодом не помрем.
– Ну, уж семенить-то мне, Виринеюшка, не приходится, – улыбнувшись, ответила Манефа на прибаутки добродушной Виринеи. – И стара и хила стала. А ты, матушка, уж пригляди, порадей, Бога ради, не заставь голодать обитель.
– Ах ты, матушка, чтой-то ты вздумала? – утирая выступившие слезы, заговорила добрая Виринея. – Да мы за тобой, как за каменной стеной – была бы только ты здорова, нужды не примем…
– Это как есть истинная правда, матушка, – заговорили соборные старицы, кланяясь в пояс игуменье. – Будешь жива да здорова – мы за тобой сыты будем…
– Подаст Господь пищу на обитель нищу!.. – сквозь слезы улыбаясь, прибавила мать Виринея. – С тобой одна рука в меду, другая в патоке…
– Бог спасет за ласковое слово, матери, – поднимаясь со скамейки, сказала игуменья. – Простите, ради Христа, а я уж к себе пойду.
Матери низко поклонились и стали расходиться. Пошла было и Аркадия, но мать Манефа остановила ее.
– Войди-ка, матушка Аркадия, ко мне на минуточку, – сказала она.
Вошли в келью, помолились на иконы. Утомленная Манефа села, а Фленушке с Марьюшкой велела в свое место идти.
– Ты это что наделала? – грозно спросила Манефа оторопевшую уставщицу.
– Прости, Христа ради, матушка, – робко молвила Аркадия, кланяясь в землю перед Манефой.
– Какое ты чтение на трапезе-то дала?.. А?..
– Прости, Христа ради, – с новым земным поклоном молвила уставщица.
– При чужих-то людях!.. Сóблазны в обители творить?.. А?..
Глаза Манефы так и горели. Всем телом дрожала Аркадия.
– Прости, Христа ради, матушка, – едва слышно оправдывалась она, творя один земной поклон за другим, перед пылавшею гневом игуменьей. – Думала я Пролог вынести аль Ефрема Сирина, да на грех ключ от книжного сундука неведомо куда засунула… Память теряю, матушка, беспамятна становлюсь… Прости, Христа ради – не вмени оплошки моей во грех.
– Не знаешь разве, что слóва об Евстафии не то что при чужих, при своих читать не подобает?.. Сколько раз говорила я тебе, каких статей на трапезе не читать? – началила Манефа Аркадию.
– Говорила, матушка!.. Много раз говорила… Грех такой выпал! – оправдывалась уставщица.
– Где память-то у тебя была?.. Где ум-от был?.. А?.. – продолжала Манефа.
– Прости, Господа ради, матушка, – кланяясь до земли, говорила Аркадия. – Ни впредь, ни после не буду!..
