Сеанс прервался без пятнадцати пять утра. Я вылетел из w-нэт, как пробка из бутылки, сорвал с головы шлем и уставился на модератора с горящим в глазах желанием свернуть ему шею. Модератор тут же залепетал что-то на счет сбоев в электричестве, перегрузке сети и еще чего-то несущественного. Дать ему в глаз мне не расхотелось, но момент был безнадежно упущен. Положив шлем на стол, я огляделся. Клуб оказался забит до отказа. Ни одного свободного столика. Вот вам и гулящая молодежь, вот вам, господа, и перспективы постройки поселения близ тюрьмы. Интересно, а полиция здесь вообще существует? Или ограничились тюремными охранниками, которые выскакивают иногда во время своего дежурства пивка купить или проститутку облапать?

Нагнувшись, я проверил системный банкомат и не без удовольствия обнаружил свеженькую, хрустящую пачку кредиток. Приятно, знаете ли, после трех лет заключения держать в руках некоторые денежные единицы. Ощущения прекрасные.

Так. Теперь Паршивца дождаться надо. Он-то приедет, сомнений нет, но и умотает своевременно. Мне с ним по закону до будущей весны не то, что общаться, даже видеться нельзя. Как Паршивец тогда вообще цел остался, до сих пор непонятно. Не иначе душу дьяволу продал за неприкосновенность. Помнится, когда мои слушанья начались, приставы Паршивца по всему Центрополису искали, полиция ног сбилась. Всю подземку взбудоражили, все лазы и ходы в Нишу облепили, как мухи. А Паршивец сам объявился, когда мне срок впаяли. Прямо в тюрьму приехал. Одетый с иголочки, с зализанными волосами, пахнущий дорогой туалетной водой, будто франт какой-то с киноэкрана. Шепнул мне тогда, мол, чтоб я не переживал, что за Натальей он присмотрит. Потом еще один раз приходил, через полгода — дела у него тогда в гору пошли, связью занялся, легальные скретчеты всяким толстосумам безболезненно впаивал — рассказывал о том, что в мире творится, что в Нише и в Городе нового… А потом оказалось, что нам запрещено общаться. Слоны какой-то компромат на него накопали, да еще со мной связанный. Вот и вышло знакомство боком…

Запихнув деньги в карман, я отключился и подошел к модератору.

— Я извиняюсь, — бойко говорит модератор, хотя по роже его видно, что извиняться он ни в коем случае не намерен, — электричество, понимаете, сбой. Нагрузка большая, а генератор маленький, вот и вылетели. Может, через полчасика еще раз?

Знает ведь, зараза, что в w-нэт два раза подряд не зайдешь, мозги оплавить можно. Я почти уверен, что и сбой электрический он организовал. Не каждому хочется видеть в своем клубе заключенного, тем более по ночам, когда наплыв клиентов. А многим, между прочим, совсем не нравится с бывшими преступниками рядышком сидеть.

— Нет уж, спасибо, — отвечаю, — сколько с меня?

Он наверняка видел, как я кредиты доставал, и мигом предоставил счет. Я взял листик, нахмурился. Или за три года, что я сидел, инфляция мозги всем сожрала, или это у меня что-то совсем с головой стало. Тогда взял я модератора осторожно за воротник, подтянул к себе и говорю голосом, от которого в былые времена многие потом долго в себя приходили:

— Послушай, мальчик, — говорю, — ты скретчеты мои запаянные видел?

Кивнул.

— Так чего же ты хочешь от бедного, замученного уголовника? Я тебе не человек, что ли, а кредитопечатная машинка? Где столько кредиток возьму?

У него челюсть затряслась, брови по лбу расползлись, вот-вот заплачет. И уже не старше он меня кажется, а младше, сосунок малолетний. Отпустил я его, кинул на стойку пару бумажек, говорю:

— Сдачу себе оставь, — и вышел на свежий воздух.

Сволочи они все, думаю, считают, если заключенный бывший, значит не человек. Значит общество, которому якобы навредил, ноги об меня вытирать готово. И обществу этому, в большинстве своем, совершенно наплевать, исправился я там или не исправился. Обществу я не нужен. По крайне мере такой, какой сейчас, образца такого-то числа, такого-то года, только что вышедший, с бритым затылком и зверским взглядом. Мне теперь чтобы от походки тюремной избавиться, не сутулиться и ноги не волочить — месяц понадобится. Вот тогда, может, обществу и пригожусь. А ведь не пройдет и полгода, как сам я стану частью этого общества. Стану, формально, такой же сволочью. Буду об кого-нибудь ноги вытирать, и плевать мне будет хотеться на чьи-то несущественные проблемы. Это сейчас я такой, голодный и озлобленный, а стоит приодеть меня, накормить, в ванне искупать с душистой пеной, да девушку мне красивую в постель положить, и стану я добрым и зажравшимся. И буду смотреть на голодных и злых с тем тупым, плохо скрываемым призрением, с каким пялился на меня модератор, когда счет подсовывал.

«А может, и нет, — думаю, может не в еде и питье дело, а в самой человеческой сущности. Может, смотрящего и могила не исправит, а мою натуру никакими кредитами не выправишь. Всегда я буду голодным и злым, пусть даже в дорогих хоромах и с куском жареного поросенка в руке» С мыслями о жареном поросенке я добрел до бара. Жрать хотелось неимоверно. Перед освобождением я, следуя неписаным законам, пропустил и завтрак и обед, а вечером только пиво выпил. Посему пропускать еще раз завтрак решительно не хотелось.

С барменом я пообщался более охотно. Хороший он человек, сам, как выяснилось, из бывших заключенных, правда, из политических. Выступал на митинге против нынешнего Президента и даже кому-то попал тухлым яйцом в голову. Если бы, говорит, не в голову, тогда, может, все и обошлось, а так долго таскали по кабинетам, пробовали отбивать почки, а под конец влепили по трем статьям, хорошо не повесили попытку убийства. Семь лет отсидел, бедняга, потом еще три года под усиленным наблюдением, только недавно, вроде как, ослабили хватку.

Присел я на барную табуреточку, подкинул бармену кредиток за проживание, сверху за трехразовое питание добавил, и понеслась родимая: тарелочка супа горячего горохового, пюре с подливой и окорок чей-то, то ли куриный, то ли гусиный. Я так давно не ел мяса, что разобрать уже не мог. Бармен подливал водочки, но я отказался. Паршивец подъехать должен был. Как только мое письмецо в w-нэт увидит, сразу прилетит. А напиваться до Паршивца я не хотел. Его и так не перепьешь, а значит, начинать надо будет на трезвую голову.

В баре, к слову сказать, с раннего утра было не густо. Народу к шести набралось меньше половины зала, включили ивизор, стали всей толпой смотреть футбол. Когда кто-то кому-то что-то забил, толпа восторженно затрепетала.

— Всегда у вас так? — спрашиваю у бармена, — тихо.

— В рабочие дни — да. По праздникам молодежь из города наезжает. Вчера, вон, свадьбу отмечали, сегодня к вечеру чей-то день рождения справляют.

— А ты, стало быть, прямо здесь и живешь?

— Стало быть, здесь почти все прямо здесь и живут, — отвечает бармен, — каждый день в город и обратно мотаться невыгодно. Работники мои ездят — сутки отработают, потом сутки здесь пьют-веселятся, потом на сутки домой.

— А жена? — киваю на золотое колечко у бармена на безымянном пальце, — дети ж, наверное, тоже есть?

— Что жена? Жена у меня главный повар. А Максимка в столицу поступать уехал. Уж поступит ли не знаю. Все же лучше, чем в этой дыре.

Бармен отставил в сторону бокал, который уже минут пять меланхолично протирал плотной махровой тряпицей, склонился и шепотом добавил:

— Я в его личном деле все факты своей биографии подчистил, так что думаю, поступит. Зачем моему сыну расплачиваться за то, что я по глупости натворил, верно?

— По глупости? — говорю, — значит, от идей своих уже отказался?

— Трудно идей придерживаться, когда друзья по тюрьмам, а каждый месяц наведываются ребята из полиции и заставляют бумажки заполнять, проверку у психолога проходить, — отвечает, — да и кому эти идеи нужны сейчас? Президент как сидел, так и сидит. Общество молчит, значит, всем всё нравится. А строить идеи и чего-то добиваться на костях умерших товарищей — это, извини, не мое.