– А Ольга Федоровна, получается, не знала? – Павлу снова пришлось вернуть собеседника к теме разговора.

– Может, и знала, да не учитывала. Не могу сказать, что следил за всем ее творчеством, но одну статью меня как-то просили отрецензировать. Там госпожа Феклина всю аргументацию строила на так называемых мемуарах Жукова. Между тем, в науке вообще долгое время считалось это произведение псевдоэпиграфом, написанным через много лет после войны коллективом анонимных авторов по заказу компартии. Кстати, обычная для Советского Союза практика. Да, ряд исследователей, например, мой учитель Алексей Иванович Лапшин, высказывались в пользу подлинности авторства маршала Жукова. Но и они признают, что памятник нужно понимать в контексте его эпохи. Мемуары Жукова – это продукт тоталитарного общества, написанный с пропагандистскими целями в рамках советской историографии, тенденциозность и несостоятельность которой была доказана уже в конце ХХ века сразу после падения коммунистического режима. И воспринимать такой источник некритично, это, сами понимаете… – Аркадий Петрович развел руками.

Следователь молча отхлебнул чаю, размышляя над словами Радужного.

А профессор тем временем управился с очередным печеньем, погладил бороду, стряхивая крошки, и продолжил:

– Поначалу Ольгу Федоровну пытались переубеждать, дискутировать… Семинар целый устроили. Напоминали бесспорные исторические факты. То, что Вторая мировая началась со вторжения СССР в Финляндию – факт! То, что коммунисты четыре года подряд не могли победить гитлеровцев, пока в дело не вступили США – тоже факт! Но она этого словно не слышала и упрямо держалась за свои фантазии. Да притом еще пыталась навязать их научному сообществу. Как понимаете, при таких условиях она была обречена стать фигурой комической. Печально. Знаете, я с особым интересом буду ждать вашего отчета по ней и приложу все усилия к тому, чтобы этот выпуск «Бюллетеня Предпоследнего дознания» прочитали мои коллеги. Думаю, это будет правильно. Им полезно узнать с новой, лучшей стороны человека, чье имя они превратили в анекдот. Ничуть не удивлюсь, прочитав, что Ольга Федоровна была прекрасной женой, идеальной матерью, отзывчивым и милосердным человеком.

Профессор хрустнул печеньем.

– Я вообще с большой симпатией отношусь к вашей службе. Искать и показывать реальное, осязаемое добро в нашем современнике – великое дело, оздоровительный эффект от которого охватывает все общество. Конечно, история не терпит сослагательного наклонения, и все же… как знать, появись такая служба не в XXI веке, а лет на сто-двести раньше – быть может, удалось бы избежать многих бед. Если бы Ленин, Гитлер, Сталин и Мао Цзэдун регулярно читали ваш «Бюллетень», возможно, им не пришло бы в голову начинать те злодеяния, которые теперь приходится изучать в курсе истории мрачного ХХ века. Тоталитарные режимы – и фашистский, и коммунистический – исходили из постулата, что человек плох и его надо насильственно улучшить. А ваша служба не словами, но самой деятельностью доказывает, что человек все-таки хорош сам по себе. И это хорошее в нем надо просто уметь увидеть. Я уверен, что у Ольги Федоровны было много такого хорошего. Но искать это в ее околонаучных штудиях – пустое дело.

Карев одним глотком допил подостывший чай и поднялся.

– Спасибо за добрые слова и за консультацию.

– Очень рад был познакомиться и оказаться полезным, – с готовностью отозвался Аркадий Петрович.

Поставив чашку на поднос, Павел взял со стола кипу распечаток и попрощался с профессором.

Выходя, поморщился – чай отдавал горечью.

– Тебе черный, зеленый, красный?

– Красный, – ответил Павел жене и добавил: – Зеленым сегодня меня уже поили.

– Свидетели? – осведомилась Инна, поднимая чайник.

– Нет. Консультировался со специалистом. Снова пришлось посетить научное заведение. Вот странное дело: снаружи их здания вроде как разнообразны, а внутри везде одно и то же. Что-то неуловимо общее.

– Ученый дух! – рассмеялась Инна, ставя перед мужем огромную чашку каркаде.

– Да уж… Скажи, а ты бы назвала современного человека хорошим?

– Тебя, что ли?

– Не только. Собирательный образ. Я серьезно.

Инна задумалась, глядя на струйку пара, вьющуюся над кружкой, а потом улыбнулась:

– Я бы назвала его удовлетворительным. С минусом. А что?

– Мне кажется, нынешний человек хорош не сам по себе, а вопреки себе. Пара добрых дел на семьдесят лет жизни, которые нам удается откопать в процессе дознания, – не такой уж большой повод для тотального оптимизма.

– Тотального я что-то не замечала, – сказала Инна. – Людям просто нравится читать ваш «Бюллетень». Повышает настроение. Считается делом хорошего вкуса. Да и вообще интересно… Ваши имиджмейкеры стараются на славу. Ну ладно, поболтали и хватит. Пора заняться делом.

Карев поднялся из-за стола и послушно проследовал за женой в соседнюю комнату. Здесь он сел на стул возле окна, а она встала у мольберта и взяла кисть.

– На меня не смотри. Вон, лучше… на вазу!

– Но ты намного интереснее, – Павел поиграл бровями.

– Еще насмотришься. А сейчас нужно, чтобы твой взгляд был устремлен за рамки картины, а не на зрителя. И руки сложи на груди.

Карев подчинился, скрестил руки и послушно уставился на пузатую хрустальную вазу – ветерана многих натюрмортов. К пятой годовщине совместной жизни талантливая, но пока малоуспешная художница наконец решилась написать портрет супруга. Глядя на вазу, Павел мысленно возвращался к событиям рабочего дня. Вспомнилась Феклина с видеозаписи завещания – спокойный голос, упрямый взгляд, замкнутое, почти бесстрастное выражение лица… Кажется, за ее спиной, на камине, стояла похожая ваза.

Нет, не была эта женщина ни прекрасной женой, ни идеальной матерью, ни фонтаном альтруизма. Семейная жизнь окончилась ранним разводом, сына Ольга Федоровна воспитывала одна, причем в довольно авторитарной манере. Вырос он слабохарактерным затюканным парнем, который чуть позже покорно перешел в руки не менее властной, чем мать, супруги. Разумеется, невестка и свекровь друг с другом не сошлись – и Феклина осталась одна. Павел помнил допрошенного неделю назад Сергея – болезненно-тощий молодой мужчина с тусклым взглядом и страдальчески изогнутыми губами. Такой точно не найдет преемника идеям матери. Хотя толстуха-жена заставлять будет – ведь на кону квартира в центре, а у них двое детей.

Дело жизни Феклиной останется незавершенным. Потому что, как оказалось, ее материалы – псевдонаучный бред, адекватно донести его до общества невозможно. А значит, чопорный сухарь Иваненко позаботится о том, чтобы наследство никогда не досталось Сергею.

Карев задумался, каково это – когда дело твоей жизни оказывается пшиком? И каково это вообще – подчинить всю жизнь какому-то определенному делу, идее? Необычной жертвенностью и обстоятельностью веет от самой установки.

– Инна, скажи, у тебя есть то, что ты могла бы назвать делом своей жизни?

– Конечно, – откликнулась красавица, склонившись над холстом. – Рисовать мужа.

– А если серьезно?

– Если серьезно, то еще кормить и обстирывать его.

– Что ж, буду иметь в виду.

Сидя у окна, скрестив на груди руки и глубокомысленно пялясь на пузатую вазу, Карев понял, что ему все-таки стоит самому изучить материалы Ольги Федоровны.

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Даже в очень активном режиме на освоение ушло несколько дней. Стоя в ванной и начищая щеткой зубы, Карев слушал, как в правом ухе бесстрастный голос программы рассказывает о бомбардировках Киева; пролетая в прыгуне над городом, читал с экранчика планшета про оборону Сталинграда; вернувшись с работы домой, ковырялся правой рукой в тарелке с рисом, а левой перелистывал распечатку, вникая в перипетии Курской битвы.

Древние сражения, гибель тысяч и миллионов людей, великие города, лежащие в руинах, концлагеря, чудовищные преступления, невероятный героизм, сотни источников, тысячи голосов…